Лууле со своим стулом пристроилась под самым окном и то ли учила уроки на необычно широком подоконнике с растрескавшейся краской, то ли просто так играла. Она привыкла дома уединяться, стараясь быть как можно неприметней, чтобы не мешать отцу. Обычно обеденный стол, равно как и стулья, и весь буфет были завалены радиодеталями Альберта, лампами и обрывками проводов, без конца шипел паяльник. Комната то и дело заполнялась треском, свистом и завыванием, сквозь которые иногда прорывались обрывки чужестранной речи или слабой, угасающей музыки откуда-нибудь из Вены или Хильверсума.
Но в тот день все было иначе, поэтому, наверное, и запомнилось. Альберт как раз завершил свой многолетний труд — собрал классный суперприемник, равного которому ни у кого другого в городе не было. Чудо-техника стояла в черном, изготовленном по особому заказу шкафчике возле стены, по возможности дальше от печки. Шкаф был отполирован до зеркального блеска, будто крышка рояля. Впоследствии, вспоминая, я пришла к выводу, что этот небывалый предмет обихода по внешнему виду и размеру был под стать сегодняшним холодильникам, если их представить только в негативном изображении.
Альберт сидел перед своим исполинским радиоприемником, склонив голову на фоне освещенной шкалы и приставив ухо к динамику. Он терпеливо крутил большие бакелитовые ручки величиной с розетку. В таком виде он напоминал мне скрягу возле сейфа, который нечаянно забыл шифр и теперь, приставив ухо к дверце и прислушиваясь к щелчкам отмычек, отчаянно пытается открыть вместилище своих сокровищ. Шуты, треск электрических разрядов, свисты, то низкие, то высокие. Наконец сквозь тревожно-невнятную всемирную трескотню донеслась какая-то очень знакомая музыка. Должно быть, радиостанция Москвы, известный передатчик имени Коминтерна, который нам иногда удавалось слушать, если Альберт, случалось, не ремонтировал свое радио. Это была единственная заграничная станция, вещавшая на знакомом нам языке.
Лицо Альберта приобрело странное выражение. Он опустил руки на колени, рот скривился в страдальческой усмешке.
Послушаем, что нам скажет сегодня твой жених.
Измученные глаза Юты выдавали, что в их доме это укоренившаяся, далекая от забавы дурная шутка.
Мы собрались пойти с Ютой, уже не помню точно, то ли к знакомой белошвейке, то ли к модистке. После произнесенного Альбертом мы особенно заторопились. Альберт стал набиваться в провожатые, но мы решительно отказались. Ему там совершенно нечего делать. Только испортит нам дорогу, будет все время болтаться сзади, как хвост. Несмотря на запрет Юты, Альберт быстро натянул поношенное осеннее пальто с бархатным воротником и засеменил за нами. Мы направились по Рюютли в сторону Ратушной площади, свернули возле аптеки на Большую улицу, Альберт — все время следом. Совсем близко не подходил, словно трусливая собачонка, которая боится получить пинка; шел на таком расстоянии, чтобы слышать, сердито шлепая подошвами по каменным плитам, и без конца бормотал гнусоватым голосом свои пошлости.
Ну да, этого можно было ожидать: Зине охота с мужиками потискаться, перезревшая бабенка, доколе ж поститься, ей что, человек свободный, но надо бы стыд иметь, не таскать Юту за собой, она все-таки замужняя женщина и мать ребенка, поискала бы себе в подружки другую такую же, у которой ни семьи, ни домашних обязанностей, да уж где там, откуда ей знать о семье, о законном супруге или детях, у самой никогда их не было, а ведь и в ус не дует, ей лишь бы с мужиками поваляться...
Тут мое терпение лопнуло. Остановилась как вкопанная и резко на каблуках повернулась к Альберту, он почти наткнулся на меня; когда он с ходу задержался, то корпус подался еще немного вперед, поэтому моя оплеуха обрела двойную силу, звонкая пощечина отозвалась эхом с противоположной стороны узкой каменной улочки. Мы в эту минуту находились на углу гостиницы. Из черных, с медными ручками дверей гостиницы «Петербург» как раз выходила компания одетых по-столичному людей — двое мужчин и две женщины; они застыли на месте, умолкли на полуслове и разразились затем неудержимым хохоюм, звонкий женский смех заполнил весь проем улицы.
Чтоб духу твоего возле нас не было, и, если не оставишь в покое Юту, еще получишь!
Я не оглянулась. Схватила оцепеневшую Юту под руку и сорвалась с места. Когда мы сворачивали на улицу Виру, то увидели, что позади нас никого нет. Юта дрожала и раза два негромко всхлипнула. Не глядя на нее, я успокаивающе похлопала подружку по руке и прибавила шагу. Только бы скорее уйти подальше от того невыразимо мерзкого и гадкого, что осталось там, на углу, возле гостиницы «Петербург». Нервное напряжение все еще не отпускало, мне очень хотелось освободиться от него.
Помню, что ноги вдруг стали спотыкаться на бесчисленных неровностях булыжной мостовой, я теряла равновесие и несколько раз чуть было не упала. Приходилось быстро делать два-три шага бегом, чтобы удержаться на ногах. Юта уцепилась за меня и ковыляла рядом. А тут вдруг распахнулась дверь кондитерской, с которой мы поравнялись, и в лицо нам упругой волной пахнуло несравненным запахом только что вынутых из печи булочек. Этот теплый домашний дух подействовал успокаивающе, неровности под ногами снова разгладились. Я вбирала полной грудью аромат пекарни. Юту тоже перестала бить дрожь, печное тепло дошло и до нее. Серые шероховатые каменные стены по обе стороны улицы сразу обрели в наших глазах надежность, и мы пошли в ногу по узкой и кривой улочке между высокими домами, где гулким эхом отдавались наши шаги.
Я уже начисто забыла и думать о том, что произошло всего несколько минут тому назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102