Ах ты щенок неблагодарный! Кто тебе дал в руки винтовку, кто стрелять научил, кто в свой отряд взял? Может, царь Николай? Ты погляди, он возьмет и поставит нового командира, если старый вдруг окажется ему не по нраву! Нет у тебя такой власти, ее еще заслужить надо. А что ты, собственно, пока сделал для революции? Таскал на плече палку с лозунгом? Пальнул со страху разок-другой в белый свет, как в копеечку, и улепетнул из Нарвы сюда? Ну прямо-таки революция без твоего мощного кукареканья давным-давно приказала бы долго жить, ребенку ясно.
Ковальский покраснел как рак.
Чего лаешься! Думаешь, если сестра командира, так тебе дано право кобениться, как члену царской фамилии? Время господ прошло, чтоб ты знала! Теперь уже не в счет, чья ты родственница. В отряде у тебя вообще нет права голоса.
А я не просто лаюсь, я еще и кусаюсь. Ты до сих пор, как последний придурок, выметал бы по углам прядильного цеха веником пылюгу и кланялся бы каждому поммастера, не сделай Яан из тебя красногвардейца и не продуй он твои мозги. Только это тебе не шибко помогло, жаль напрасного труда. Вот я тебе и говорю, спусти пары, а то расшвырялся тюками хлопка! Очень будет стыдно, если Яан вдруг отправит тебя домой набираться ума-разума. Представляешь себе? Да тебе на Кренгольме и показываться нельзя, на каждом шагу отводи глаза перед любым встречным — сменил винтовку на веник!
Длинный Донат пробормотал еще нечто мрачное и довольно угрожающее, дабы отступление не выглядело столь позорным, но уже скорее себе под нос, и повернулся на каблуках. Во мне даже чуточку взыграла ревность, что Юта так страстно защищает Яана.
Так помнишь, Юта, как ты своей твердой рукой отшила Ковальского?
Улыбка ее несколько расплывчата. Или мне это просто показалось из-за вечных желтых дымов Лимхамна за широким окном, которое оставалось сейчас за спиной Юты? Не могу с уверенностью сказать, может быть, так, а может, и нет. Ясно одно, что за прошедшие годы Юта здорово изменилась. Прежней твердой руки у нее уже не чувствуется. Или вся последующая жизнь, не оставив глубокого следа, только скользнула по ней?
Мне вспоминается один давнишний визит к ним. Это случилось в тридцатые годы, Юта уже была тогда замужем за Альбертом и Лууле ходила, думается мне, в первый класс. Они жили на улице Рюютли, в старинном каменном доме, в сыроватой квартире. Метровые каменные стены никогда не прогревались, летом и зимой они дышали прохладой самой земли. Высокий цоколь скрывал подвал с тяжелыми сводами, разделенный редкими деревянными перегородками на закутки. Крутая лестница из подвала вела в тот же коридор, куда открывалась и парадная дверь, поэтому, приходя в гости к Юте, я всегда первым долгом отмечала, что у них пахнет крысами, этот запах напоминал мне крольчатник.
Собственно, их жилье — это часть бывшей просторной господской квартиры, зал и одна комната вместе с необычайно просторной прихожей, где, помимо длинной вешалки, когда-то оставалось еще достаточно места для привратника, давно уже ставшего одним лишь воспоминанием. Когда настали более скудные времена буржуазной независимости, многие прежние дворянские дома разгородили на небольшие квартирки — чтоб были по карману новым съемщикам. Позднее зал, в свою очередь, был перегорожен, от него отделили длинную узкую, как кишка, комнатку с одним высоченным окном, служившую спальней. Так что формально у них была трехкомнатная квартира, однако из соображений экономии они зимой не топили большую голландскую кафельную печь в зале, и тогда это помещение не использовалось. Я постоянно слышала сетования, мол, эта огромная печь за один раз пожирает полсажени березовых дров, если хочешь получить хоть немного тепла,— кто же в состоянии платить за это? Альберт в то время работал счетоводом у лесоторговца Хряпина, который в скудные послекризисные времена скупился на жалованье служащим, да и то значительная часть этой малости уходила у Альберта на его неуемную страсть — на радиотехнику.
Я никогда не могла понять, что заставляет взрослых, вполне разумных мужчин терпеливо перекладывать пинцетом из одного кляссера в другой оттиснутые цветной печатью клочочки бумаги, уставившись в набранный петитом каталог, или же вечера напролет каждую свободную минуту припаивать друг к другу конденсаторы и сопротивления, уткнувшись носом в паутину схем. В награду они время от времени слышат лишь беспомощный писк. Мальчишек я, конечно, понимаю, когда они убивают время на подобные затеи. Но неужто верно, что за некоторыми мужчинами недоигранные в детстве игры тянутся до самого зрелого возраста? Или они добровольно уходят в эти игры от более серьезных жизненных забот? Но ведь в таком случае настоящая жизнь остается у них отчасти непрожитой. Я однажды спросила у Альберта, так ли это. Ну и что с того, ответил он, посмотрев на меня отсутствующим взглядом. Ну и что с того, если так. Конечная остановка у всех все равно одна, чего ты скорбишь по этой настоящей жизни?
Я почувствовала себя так, словно меня оглушили.
Больше мы с ним на эту тему не разговаривали.
В прошлом я частенько задумывалась о том, что вообще заставило Юту выйти за Альберта, но так ни к чему не пришла. Ординарный, неприметный чиновник из багажной конторы на железнодорожной станции, ни кожи ни рожи, ни ума, ни занимательности. Один из тех, кого в любой обстановке минует как людская злоба, так и людская любовь, да и казенный гребень не задевает. Даже мировую войну Альберт пережил как-то незаметно в качестве чиновника военного ведомства и от вихрей революции благоразумно отошел в сторонку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102