Ему хочется собственными глазами увидеть, что выйдет на деле из этой красной и белой гвардии, прежде чем куда-нибудь записаться. Кто станет на него кричать и кулаком стучать, от того он явно будет держаться подальше. Уж ему-то насилу мил не будешь! Человек — штука тонкая, почувствительнее часового механизма.
Говорите, отвратительна эта мудрость выжидания? Если бы только это! Как-нибудь стерпелось бы. Но она может оказаться ужасно опасной как для них самих, так и для всех остальных. Задним числом умники всегда других на плаху пропускают.
Но ведь нет у нас, дорогой товарищ Авлой, каких-то иных людей, с которыми и для которых совершать революцию, или, может, вы открыли какую-то новую породу? Так что нам не остается ничего другого, кроме как потихоньку сетовать про себя и все равно делать свое дело. Сетовать настолько тихо, чтобы никто не видел и не слышал — ибо чего стоит ноющий большевик,— зато работать так, чтобы все видели и замечали. Только и делов!
У Авлоя на этот счет явно имелись свои соображения, но он не стал их со мной обсуждать. Не то чтобы ему стоило чего-то опасаться, просто эстонец не привык выворачивать перед первым встречным душу. Мы ведь с ним вообще не были знакомы. Звезда на фуражке, конечно, причисляла его к единомышленникам и товарищам по оружию, однако же до друга еще далеко... Прежде надо бы съесть вместе если не пуд, то хотя бы фунт соли.
Привел я его к реке возле мыса Пийманина. До луковиц Штиглицкой церкви отсюда рукой подать, хотя сама церковь и оставалась за немецким проволочным ограждением, которое сбегало к берегу чуть выше церкви по течению. Авлой оценил взглядом реку: ее ширину, скорость течения, пути скрытного подхода. Для него это была всего лишь тактическая водная преграда. Для меня же — целый мир.
Неподалеку отсюда, только на противоположном берегу, отец когда-то сбросил меня с лодочной пристани на Кулге в реку. Мне тогда было семь лет. Сам отец присел на прогибающиеся доски причала, протянул руку, но, чтобы дотянуться до нее, мне пришлось побарахтаться так, что круги пошли перед глазами и дыхание перехватило, смертельный страх подступил к горлу. С того самого времени я умею плавать... Чуть было не добавил. как рыба. Не совсем так — это все же пришло позже. Когда мы с ребятами повадились наперегонки переплывать протоку, отделяющую Королевский остров и фабричный обводной канал. Не умеющих плавать среди кренгольмских ребят за людей не считали, для этого у нас прямо за порогом было слишком много быстрой и глубокой воды. Самым большим мастаком считался тот, кто умел плавать аршинками так, чтобы по грудь выскакивать из воды. Для этого нужен был удар ноги силой русалочьего хвоста. Этим похвалялись друг перед другом. Даже некоторые крепкие
девчонки справлялись с этим, среди фабричных равноправие было полным.
Река и составляла мир моего детства. Всегда неизведанная и захватывающая, немного опасная и потрясающе хороша. Частенько мы ходили на веслах против течения, проплывали деревню Долгая Нива, заворачивали вот тут же, возле Пийманина, в Плюссу и часами скользили по узкой извилистой протоке между подступающими с двух сторон к самой воде темными еловыми чащами. Особенно захватывающим это было в пору весеннего половодья, когда по коричневатой от торфяников высокой воде плыли давно высохшие сосны с хищно изогнутыми сучьями и кружили в водоворотах россыпи коры.
Зимой подо льдом этот мир был совсем иным. Там же, возле пристани на Кулге, я испробовал свой первый конек; по примеру старших ребят смастерил его из дерева и обил прутом для скольжения. Конек был на одну ногу, другой я отталкивался. Свободной ногой можно было также тормозить и подруливать. Там же я принял и свою первую ледяную купель. Когда сдуру заехал в камыши, которые непременно объезжали парни повзрослее и поразумнее. Мать, само собой, по такому случаю всыпала мне по первое число, но к этому добавился горячий чай с малиновым вареньем, и вся эта история закончилась легким насморком.
Позднее, став чуть постарше, я из своего летнего заработка купил себе настоящие коньки, не беда, что подержанные, я их почти каждую неделю старательно натачивал, чтобы врезались в лед, как две сверкающие бритвы, и повадился ходить на городской каток. Под него каждою зиму расчищали от снега площадку на реке под самым темным садом, где течение было ленивым и спокойным, а намерзал толстым слоем и не был источен родниками. Опасаться трещин и разводин там не приходилось. По вечерам здесь горели огни, оркестр исполнял меланхоличные вальсы «На сопках Маньчжурии» и «Амурские волны», наполненные отзвуками грусти о поражении в войне с Японией, и городской молодежи было весело. Особенно по субботам, когда не нужно было на следующее утро спешить к шести часам на смену. Едва смеркалось, я перекидывал коньки через плечо и уходил на каток и мог оставаться там до позднего вечера.
Когда же случалось всерьез увлечься какой-нибудь девчонкой, то не приходилось задумываться и о завтрашней смене. Все кружил и кружил по отшлифованному ветром черному льду, мороз иголками покалывал щеки, и я не уставал любоваться тем, как на каждом новом кругу вдали опять возникала в темноте на Деревянном мосту редкая цепочка газовых фонарей белого накала, а там, где она обрывалась, будто кто разбросал пригоршню мутных желтоватых бликов. Это светились керосиновые лампы в окнах маленьких деревянных домиков Ивангорбда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102