Не знаешь, что и подумать. Разносятся бессвязные выкрики.
Мародеров — к стенке! Коммуну грязными руками не делают! Пусть будет всем наука! Стыдно людям в глаза глядеть!
Да скажите вы наконец, что здесь происходит? Мы с Ютой придвигаемся ближе, теребим ребят за рукава, кричим на ухо, наконец колотим кулаками. Кажется, они ничего не слышат и не чувствуют, все разом лишились рассудка. Может, Рууди и Юрка вот так же напрасно кричали им на ухо, требуя ответа, колотили кулаками и теперь потеряли всякую надежду проломить стену гнева? Неожиданно передо мной оказывается маленький чернявый Миша Голдин. Глаза сверкают, вьющиеся пряди налезли на глаза, рот разинут, и из горла вырывается трескучее брр-грр-мрр, на длинном, вытертом добела ремне, перекинутом через худое плечо, у него болтается винтовка с невиданным штыком, плоским, будто кухонный нож. С тщедушным Мишкой я справлюсь, уж он-то не вырвется! Вцепляюсь
пальцами, словно когтями, ему в предплечье,— должен же он мне объяснить, здесь происходит.
Мрр-дрр, запыхавшись, хрипит он в ответ, но я ничего не понимаю и не отпускаю его. Уставившись на меня безумными глазами, он наконец вынужден остановиться и хватает ртом воздух. Да скажешь ты наконец? Мародеры... Это кто мародеры? Тут одни наши кренгольмские ребята. Так они и есть. Забрали у спекулянта бутыль самогона и мешок сахара. Ну так что, у спекулянта и надо отбирать! Да нет, они захапали прямо себе... Тоже мне дело, взяли бы да отобрали. Дали разок по шее, и дело с концом. Голдин смотрит на меня недоуменными телячьими глазами. Ты что — революция ведь! По их милости нас всех будут теперь считать грабителями!
Революция — удивительное слово, заставляющее клокотать кровь и колотиться сердце. Мы ничего подобного до сих пор в своей рабочей слободе не испытали, не знали даже, что сами на это способны. Года два назад слова этого для нас попросту не существовало. Во всяком случае, в таком всеобъемлющем смысле. Революционеры, по-нашему, были какими-то возвышенными членами тайных сообществ, людьми особыми, с которыми простому смертному никогда но сравняться. Теперь же мы сами революционеры. Теперь все должно быть по-новому, все до последнего. Борьба — так до самого конца. Равенство - до последней ниточки. Свобода — значит, до небес. И честность, разумеется, до последнего закоулка души, каждый из нас должен быть кристально чистым! Это есть наш последний и решительный бой.
Вдруг в моей голове все пошло кругом, все поплыло перед глазами, во мне поднялось отчаянное желание, чтобы этот неистовый шквал хотя бы на миг унялся, чтобы все хотя бы на мгновение обрели разум и успокоились, тогда бы мой голос дошел до них. Они не должны оставаться глухими, это ужасно и таит в себе немыслимую опасность! Мы все должны немедленно обрести слух, успеть перевести дух и устрашиться: что же это, собственно, произошло?
Чтобы не пришлось нести в себе потом пожизненную муку из-за непоправимости того, что было содеяно в порыве гнева.
С женщинами революцию совершать нельзя, женщины всегда боятся: а что потом? Это сказал однажды в ратуше Дауман. Сказал словно бы в шутку. Но глаза его не смеялись при этом. Может, так оно и есть?
Как же не беспокоиться, что будет потом? Разве революция, это самое благородное дело на свете, может пренебрегать людьми?
Долговязый Ковальский машет поднятой над головой рукой и что-то во все горло орет, поначалу ни слова не разобрать, ну, что ты там надрываешься против ветра. Ковальский не отступается, знай себе повторяет вновь и вновь. Глаза его горят, и поднятый над головой кулак содрогается. Наконец начинают доноситься обрывки слов, и разобщенные слоги от повтора встают на свои места.
Кто... за то... чтобы приговорить к расстрелу?
Он выкрикивает это несколько раз по-русски и, запинаясь, коряво повторяет то же эстонскими словами. Польского языка тут все равно, кроме него, никто не знает.
Вскидываются винтовки, взлетают сжатые кулаки, руки с растопыренными пальцами. Никто поднятых рук не считает, но их множество.
Юта, стоявшая до сих пор возле меня, вдруг исчезла. Куда же она удрала? Только что была здесь Подло в такой миг оставлять товарища. Может, нас оттеснили друг от друга? Верчу головой, но Юты не обнаруживаю. Помощи искать не у кого. Голдин, воспользовавшись моей растерянностью, вывернулся и отпрянул от меня, его большой темный глаз зорко косится на меня. Я вдруг оказываюсь беспомощной в полном одиночестве.
Да перестаньте же, ребята! Вы с ума посходили! По-моему, я прокричала эти слова тревожно, как ревун, голоса у меня не хватает, но сквозь галдеж пробивается лишь немощный писк, которого не слышат даже стоящие рядом. Продраться до сознания этой разъяренной толпы совершенно невозможно. Во всяком случае, мне! От страха пересыхает горло, меня охватывает ужас. Вдруг я начинаю бояться этих ребят, вернее, этой темной силы, которая отняла у них разум, разожгла такую кровожадность.
Рууди и Юрий безучастно позволяют себя пихать и толкать, не делают даже попытки как-то защититься либо оправдаться. Наверное, они уже пытались и вконец отчаялись. Не иначе, они доказывали и кричали, но их не услышали точно так же, как и меня. Ведь не может быть, чтобы эти хваткие ребята ни с того ни с сего обратились в жертвенных агнцев. Или не верят тому, что другие принимают это всерьез? Я же начинаю все сильнее убеждаться в этом, и ужас накрывает меня подобно незримому куполу.
Кричу еще раз, уже в полном отчаянии. Кто-то из ребят оборачивает ко мне голову, бросает мимолетный взгляд, но словно бы и не видит меня, глядит сквозь. Не знаю, то ли это чувство священной справедливости или сладостная дрожь самочинной власти, которые столь неодолимо обуяли их наподобие охотничьей страсти, только я чувствую, что большего добиться не в состоянии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102