В коридоре вдруг раздались все приближавшиеся шаги. Больную пришли
навестить Ма-Руссель и Латон. Оба нашли, что она возбуждена и что состо-
яние ее ухудшилось со вчерашнего вечера.
Как только они удалились, Андермат приоткрыл дверь и спросил:
- Доктор Блек хочет тебя проведать. Ты примешь его?
Христиана резким движением приподнялась на постели и крикнула:
- Нет... нет!.. Не хочу... Нет!
Вильям вошел в комнату и, изумленно глядя на нее, сказал:
- Да как же это?.. Все-таки надо бы. Мы в долгу перед ним... Прими
его, пожалуйста.
У Христианы было совсем безумное лицо, глаза непомерно расширились,
губы дрожали, и, глядя в упор на мужа, она крикнула таким громким и та-
ким звонким голосом, что, верно, он разнесся по всему дому:
- Нет!.. Нет!.. Никогда!.. Пусть никогда не является!.. Слышишь?..
Никогда!
И, уже не отдавая себе отчета в том, что делает, что говорит, она вы-
тянула руку и, указывая на г-жу Онора, растерянно стоявшую посреди ком-
наты, закричала:
- И эту тоже... выгони ее, выгони!.. Не хочу ее видеть!.. Выгони ее!
Андермат бросился к жене, крепко обнял, поцеловал ее в лоб.
- Христиана, милая! Успокойся! Что с тобой? Да успокойся!
У нее перехватило горло, слезы полились из глаз, и она прошептала:
- Скажи, чтоб они ушли... Пусть все, все уйдут... Только ты один ос-
танься со мной.
Испуганный Андермат подбежал к толстой докторше и, осторожно оттесняя
ее к двери, забормотал:
- Оставьте нас одних на минутку, прошу вас. У нее лихорадка. Молоко в
голову бросилось. Я ее сейчас успокою и приду за вами.
Когда он подошел к постели, Христиана уже лежала неподвижно, с зас-
тывшим, каменным лицом, по которому катились безмолвные обильные слезы.
И впервые в жизни Андермат тоже заплакал.
Действительно, ночью у Христианы началась молочная лихорадка, и она
стала бредить.
Несколько часов она металась в жару и вдруг заговорила громко, отчет-
ливо.
В комнате сидели маркиз и Андермат, решившие остаться на ночь подле
нее; они играли в карты и вполголоса считали взятки. Им показалось, что
она зовет их, и они подошли к постели.
Но она их не видела или не узнавала. Белое как полотно лицо смутно
выделялось на подушке, белокурые волосы рассыпались по плечам, голубые,
широко открытые глаза пристально вглядывались в тот неведомый, та-
инственный, фантастический мир, где блуждает мысль безумных.
Руки, вытянутые на одеяле, иногда шевелились, вздрагивали, дергались
в непроизвольных и быстрых движениях.
Сначала она не то чтобы разговаривала с кем-то, а рассказывала о том,
что видит перед собою. И то, что говорила она, казалось бессвязным и не-
понятным. Вот она стоит на огромной каменной глыбе и не решается спрыг-
нуть, боится вывихнуть ногу, а тот человек, что стоит внизу и протягива-
ет к ней руки, - он ведь чужой, она мало с ним знакома. Потом она заго-
ворила о запахах и как будто вспоминала чьи-то полузабытые слова: "Что
может быть прекраснее?.. Есть запахи, опьяняющие, как вино... Вино
пьянит мысли, аромат опьяняет мечты... В ароматах впиваешь самое сущест-
во природы, всего нашего земного шара, прелесть цветов, деревьев, травы
на лугах, проникаешь в душу жилищ, дремлющую в старой мебели, в старых
коврах, в занавесях на окнах".
Потом у губ ее вдруг легли страдальческие складки, как будто от уста-
лости, от долгой усталости. Она поднималась в гору медленным, грузным
шагом и говорила кому-то: "Понеси меня еще раз, пожалуйста, прошу те-
бя... Я умру тут, больше сил нет идти. Возьми меня на руки... Помнишь,
как тогда, на тропинке... над ущельем? Помнишь? Как ты любил меня тог-
да!"
А потом она вдруг испуганно вскрикнула, и ужас наполнил ее глаза. Пе-
ред нею лежало мертвое животное, и она умоляла убрать его с дороги, но
осторожно, чтоб не сделать ему больно.
Маркиз тихо сказал зятю:
- Ей чудится осел, которого мы видели, когда возвращались с Нюжера.
А она теперь говорила с этим мертвым ослом. Утешала его, рассказывала
ему, что она тоже несчастна, гораздо несчастнее, чем он, потому что ее
покинули.
Потом она как будто противилась кому-то, отказывалась сделать то, что
от нее требовали: "Ах, только не это!.. Как? Ты велишь мне везти теле-
гу?"
Дыхание у нее стало тяжелым, прерывистым, словно она действительно
тащила телегу, из глаз лились слезы, она стонала, вскрикивала. Больше
получаса она все поднималась по крутой дороге и тащила телегу, в которую
ее заставили впрячься, - должно быть, вместо околевшего осла.
И, должно быть, кто-то жестоко бил ее, потому что она жалобно молила:
"Не надо, не бей! Мне больно!.. Ну, хоть не бей меня! Я повезу, повезу
телегу, я все сделаю, что ты велишь. Только не бей меня больше!"
Потом горячечное возбуждение улеглось, она уже не кричала, а только
тихо бормотала что-то до самого утра. Наконец она умолкла и впала в за-
бытье. Очнулась она только к двум часам дня и вся еще горела в лихорад-
ке, но сознание уже вернулось к ней.
Все же до следующего утра мозг отказывался работать, мысли расплыва-
лись, ускользали. Когда она просила что-нибудь, то не сразу вспоминала
нужные слова и с большим трудом подбирала их.
Ночью сон принес ей отдых, она проснулась с совершенно ясной головой.
Однако она чувствовала в себе великую перемену, как будто болезнь
принесла душевный перелом. Она меньше страдала и больше думала. То, что
было для нее так ужасно и совершилось так недавно, теперь словно уже
отошло в далекое прошлое, и она все видела в ясном свете мысли, каким
никогда еще не освещалась для нее жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87