Как-то еще в 1926 году, когда мне было полго
да, родители рассорились и мама, забрав меня, брата и няню, уехала в Ленинг
рад к дедушке, чтобы больше не возвращаться. Она намеревалась начать там
работать и постепенно создать себе самостоятельную жизнь. Ссора вышла и
з-за грубости отца, повод был невелик, но, очевидно, это было уже давнее, нак
опленное раздражение. Однако, обида прошла. Няня моя рассказывала мне, чт
о отец позвонил из Москвы и хотел приехать «мириться», и забрать всех дом
ой. Но мама ответила в телефо н, не без злого остроумия: «Зачем тебе ехать, э
то будет слишком дорого стоить государству! Я приеду сама». И все возврат
ились домой… Анна Сергеевна говорит, что в самые последние недели, когда
мама заканчивала Академию, у нее был план уехать к сестре в Харьков, Ц гд
е работал Реденс в украинской ЧК, Ц чтобы устроиться по своей специальн
ости и жить там. Анна Сергеевна все время повторяет, что у мамы это было на
стойчивой мыслью, что ей очень хотелось освободиться от своего «высоког
о положения», которое ее только угнетало. Это очень похоже на истину. Мама
не принадлежала к числу практических женщин Ц то, что ей «давало» ее «по
ложение» абсолютно не имело для нее значения. Этого никак не могут понят
ь женщины трезвые, рассудительные (вроде моей бывшей свекрови 3. А. Жданово
й, называвшей маму «душевнобольной», ибо «не было причин» ей томиться и с
традать!) Любая из них смирилась бы вообще с чем угодно, лишь бы вовеки не п
отерять это дарованное судьбой «место наверху». А мама стеснялась подъе
зжать к Академии на машине, стеснялась говорить там Ц кто она (и многие по
долгу не знали, чья жена Надя Аллилуева). А в те годы вообще жизнь была куда
проще, Ц отец еще ходил пешком по улицам, как все люди (правда, он больше лю
бил всегда машину). Но и это казалось чрезмерным выпячиванием среди оста
льных. Она честно верила в правила и нормы партийной морали, предписывав
шей партийцам скромный образ жизни. Она стремилась придерживаться этой
морали, потому что это было близко ей самой, ее семье, ее родителям, ее восп
итанию. Один пример очень характерен в этом смысле. После смерти Ленина (а
, может быть, и раньше), было принято постановление ЦК о том, что члены ЦК не
имеют права получать гонорар за печатание своих партийных статей, книг,
Ц и что эти средства должны идти в пользу партии. Мама была этим недоволь
на, потому что считала Ц лучше получать то, что ты действительно заработ
ал, чем бесконечно, без всяких лимитов, лазить в карман казны и брать оттуд
а на свои домашние нужды, на дачи, машины, содержание прислуги, и т. п. Тогда
еще только-только начиналось казенное содержание домов членов правите
льства. Слава Богу, мама не дожила до этого и не увидела как потом, отказыв
аясь от гонораров за партийные труды, наши знатные партийцы со всеми чад
ами, домочадцами и всеми дальними родственниками сели на шею государств
у. Все дело было в том, что у мамы было свое понимание жизни, которое она упо
рно отстаивала. Компромисс был не в ее характере. Она принадлежала сама к
молодому поколению революции Ц к тем энтузиастам-труженикам первых пя
тилеток, которые были убежденными строителями новой жизни, сами были нов
ыми людьми, и свято верили в свои новые идеалы человека, освобожденного р
еволюцией от мещанства и от всех прежних пороков. Мама верила во все это с
о всей силой революционного идеализма, и вокруг нее было тогда очень мно
го людей, подтверждавших своим поведением ее веру. И среди всех, самым выс
оким идеалом нового человека показался ей некогда отец. Таким он был в гл
азах юной гимназистки, Ц только что вернувшийся из Сибири «несгибаемый
революционер», друг ее родителей. Таким он был для нее долго, но не всегда
… И я думаю, что именно потому что она была женщиной умной и внутренне беск
онечно правдивой, она своим сердцем поняла, в конце концов, что отец Ц не
тот новый человек, каким он ей казался в юности, и ее постигло здесь страшн
ое, опустошающее разочарование. Моя няня говорила мне, что последнее вре
мя перед смертью мама была необыкновенно грустной, раздражительной. К не
й приехала в гости ее гимназическая подруга, они сидели и разговаривали
в моей детской комнате (там всегда была «мамина гостиная»), и няня слышала
, как мама все повторяла, что «все надоело», «все опостылело», «ничего не р
адует»; а приятельница ее спрашивала: «Ну, а дети, дети?». «Всё, и дети», Ц по
вторяла мама. И няня моя поняла что, раз так, значит, действительно ей надо
ела жизнь… Но и няне моей, как и всем другим, в голову не могло придти предп
оложение, что она сможет через несколько дней наложить на себя руки… К со
жалению, никого из близких не было в Москве в ту осень 1932 года. Павлуша и сем
ья Сванидзе были в Берлине; Анна Сергеевна с мужем Ц в Харькове, дедушка б
ыл в Сочи. Мама заканчивала Академию и была чрезвычайно переутомлена. Ей,
с ее некрепкими нервами, совершенно нельзя было пить вино; оно действова
ло на нее дурно, поэтому она не любила и боялась, когда пьют другие. Отец ка
к-то рассказывал мне, как ей сделалось плохо после вечеринки в Академии,
Ц она вернулась домой совсем больная оттого, что выпила немного и ей ста
ло сводить судорогой руки. Он уложил ее, утешал, и она сказала: «А ты, все-та
ки, немножко любишь меня!…» Это он сам рассказывал мне уже после войны, Ц
в последние годы он все чаще и чаще возвращался мыслью к маме и все искал «
виновных» в ее смерти. Мое последнее свидание с ней было чуть ли не накану
не ее смерти, во всяком случае за один-два дня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67