«Глаза бабушки Ырысты...» Я знаю, что это не наказание божье, чем мы могли прогневить всевышного — вдова и мальчик-полусиротка? Нет, это не всевышний на нас рассердился, а за что-то рассердились вы. Может, мы чем-то обидели вас, но не знаем? Простите нас, люди говорят, что все случилось из-за вашей серой собаки... Верните мне моего сына! Все, что пожелаете в этом доме,— ваше. У меня есть красная корова, единственная животина, жертвую ее во имя здравия Омаша, отдаю вам ее, дарю...
— Я не возьму — сказал ходжа Жарык.
Мама снова заплакала, коснулась лбом дастархана и снова подняла голову. Это она так низко поклонилась ходже Жарыку.
— Поклон твоей доброте, поклон твоей человечности, поклон твоей щедрости, дедушка Омара! Ты из великодушия отказался от красной коровы, чтобы у больного моего сыночка, который не прожил на свете и семи лет... Если мы не сумеем отблагодарить тебя за твое добро, пусть бог отблагодарит!
Ходжа Жарык снова закрыл глаза, покачал головой и, еле шевеля вытянутыми трубочкой губами, промычал:
— Другое...
Мама перестала плакать, удивленно уставилась в лицо ходже.
— Другое!— повторил Жарык. На этот раз голос его прозвучал тверже.
Глаза матери, черные как сливы и большие, стали еще больше, округлились.
— Что «другое», дедушка моего единственного сына?
Ходжа Жарык, отвернув край скатерти, поднялся на
колени и, протянув руку к матери, схватил ее за предплечье. Рванул на себя. Черные как сливы и большие глаза матери округлились еще больше, из сливяно-черных глаз посыпались красные искры. Вырвавшись, она вскочила на ноги. Слева от порога на стене висел с посеребренной рукоятью кнут отца. Мама не спеша сняла его с гвоздя, так же не спеша подошла к Жарыку и стегнула несколько раз по голове. Похоже, что ходжа этого ожидал. Он закрыл голову руками, встал, тоже не спеша, и подошел к порогу, надел свои кебис — кожаные галоши — и вышел.
Мать стоит как изваяние, замерев посреди комнаты. Потом она кидает к порогу кнут, который все еще в ее руке, опускается на корточки и, склонив голову до пола, начинает сдавленно рыдать; потом она подходит к лежащему в постели Омару, обнимает его и опять плачет навзрыд. И дальше... она развязывает на шее узел головного платка, стирает с лица слезы и снова выходит на середину комнаты. Она ставит рядом две лавки, плотно, одну к другой, берет на руки Омара и кладет его на это жесткое ложе. Омар ничего не понимает, он лишь видит сквозь слипшиеся ресницы смутный силуэт мамы. Она снимает черную безрукавку, бросает ее в передний угол, распускает свои тяжелые, до земли косы, нагнувшись, целует сына в лоб — влажные волосы обдают его свежим ароматом лугов, щекочут щеки — и протягивает раскрытые ладони кверху. Голос ее спокоен и ясен.
— О господи!—так начинает она заклинание.— Если мой муж Балапан жив, пусть будет мной доволен, если умер, пусть будет доволен его прах! Я отдаю тебе свою душу и тело, возьми меня, но оставь на земле моего сына! Возьми меня! Возьми меня! Возьми меня!
Говоря так, она трижды с распущенными волосами обходит вокруг лежащего на лавке Омара...
...Да, гоняясь за воспоминаниями, Омар далеко ушел от машины. Уже занимался рассвет. Пора возвращаться.
А в это время начальник Облздравуправления Жекебаев, почти уже доехавший до города, прикидывая в уме поступок своего начальника и так и эдак, пришел к заключению. Что значит смерть одного ребенка для области с миллионным населением? Зачем столько хлопот, зачем такая нервотрепка*? И сам не спал, и другим не дал выспаться. К чему было подниматься среди ночи и мчаться неизвестно куда сломя голову? Что это? Горячая кровь молодости или самодурство хмельной от власти головы?
«ЯК-40» — удивительно удобный, быстрый и красивый,— за два часа соединил две области, которые лежат довольно далеко друг от друга. Омар, с присущей ему привычкой слегка иронизировать в разговорах с родными, посмотрел на белоснежный кимешек матери, на ее золотистое атласное платье, зеленый камзол, на мягкие сапожки без каблуков и сказал:
— Вы должны быть довольны своей снохой. Она нарядила вас как невесту.
Хоть он и сказал эти слова с улыбкой, мать ответила ему холодно:
— Ваше здоровье — вот для меня главный подарок, а все остальное так, необязательно...— Она замолчала. Молчала половину пути, а потом неожиданно спросила:—Ты помнишь Шади, сына моего покойного дяди Жарыка? Он твой ровесник.
— А... Этот косолапый дурачок?!—Омар снова решил перейти на шутливый тон, но мать осадила его:
— Оставь! Все были бы такими дураками. Он — главный кладовщик в совхозе, имя его гремит. Если он сказал: белое, значит, благословил. Сказал: черное —проклял. У него одиннадцать детей. Младший в. этом году пошел в школу. Шади завтра по этому случаю устраивает праздник. Обещает скачки и кокпар. Ты бы выбрал время, приехал на той.
Омар вздохнул:
— Да где ж его взять...
Члены делегации договорились выйти из самолета последними, представители Алкатау ждали их у трапа. Вдали в ряд стояли штук десять легковых машин. Гости и хозяева поздоровались, разошлись по машинам. Омар все время озирался, но не мог увидеть мать, которая сошла с трапа раньше его. Машина, куда он сел, пересекла центральную площадь, проехала еще немного и уткнулась носом в двухэтажный особняк — резиденцию или гостиницу для гостей областного масштаба. Особняк стоял в ущелье на берегу речки, к нему подступал лес. Гостей разместили по комнатам. Когда они умылись с дороги и собрались внизу за столом, который ломился от и закусок, Омар сказал Бримбету Сарымбетовичу:
— Я был уверен, что мою маму привезли тоже сюда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164