Каракутан не бродяга, на дороге не валяется. Да я таких капиталистов, как он, собственноручно арестую. Посмотрите-ка, сосет кровь у государства — и хоть бы что, понимаешь ли! Тоже мне!
Омар не умел громко смеяться, но теперь он хохотал во все горло. Кулкелдиев же не просто смеялся, а захлебывался от смеха. Каракутан не успокаивался, он, напротив, набирал обороты. Когда же начал произносить нецензурные слова, Омар остановил его:
— Ладно, ты молодец, ты прав! Пойдем-ка поговорим с тобой наедине,— он повел его на второй этаж в одну из свободных комнат.— Садись, раздевайся, отдохни немного.— И Омар уселся рядом с ним.
А тот все бормотал, теперь уже разговаривая сам с собой, потом резко оборвал свои речи, вспомнив о чем-то, и сказал Омару:
— Омиш, сейчас, когда мы одни, могу я высказать тебе мою просьбу?
— Ну выкладывай.
Каракутан расстегнул верхние пуговицы кителя, а потом, с трудом раскрывая красные глаза, уставился на Омара:
— Из самого Аулие-Ата приехал к тебе. Думал я, ты, Омиш, родня моя, учились в одном классе, потому и приехал. Никто не едет к тебе из аула, а я вот нашел тебя, потому что человечнее их, потому что люблю тебя, Омиш,— тут Каракутан прослезился,— я искал тебя, долго не мог найти, знал только, что ты инженер да живешь в Ортасе, но...— Каракутан поднял вверх коричневый указательный палец,— не только ради того, чтобы увидеться, разыскивал тебя,— и он помахал перед носом Омара грязной ладонью,— у вас тут есть филиал какого-то там политехнического института, сын мой меня одолел, говорит, хочу учиться, и все тут, надоел мне паршивец, мочи нет, вот и приехал, вот он я... Режь меня на куски, к тебе приехал, все, что было у меня, привез, карманы набиты, не беспокойся,— Каракутан игриво подмигнул.— Устрой, бога ради, моего сына в институт, он приедет дня через два, аттестат привезет... А тебе вот дам три тысячи... Пей сам, пои кого
надо, устрой только парня. Как говорится, кости у него есть, помоги только мясо нарастить, учи его, пусть у тебя живет, видал сегодня твою квартиру — просторная... Учи его, учи, а не будет учиться — лупи его, не жалей... Мой ребенок — твой ребенок. А деньги передам тебе завтра в руки.
Омара затошнило. Он подавлял в себе сильное желание врезать по этому багрово-синему длинному носу, висящему не до подбородка...
— Ну ладно, ложись отдыхай. Завтра поговорим,— с усилием сказал Омар и похолодел, ему вдруг показалось, что если он останется здесь еще минуту, то задушит своего земляка.
Мирный тон Омара и слова «ну ладно» Каракутан понял по-своему.
— Еще бы не «ладно»,— не без ехидства сказал он,— сколько живу, не встречал человека, который отказался бы от денег.
Омар еле вырвался из этой душной, пропитанной перегаром комнаты. Каракутан не лег спать, он поплелся следом за Омаром; ходил по пятам, приставал как осенняя муха: куда Омар, туда и он, что-то бормотал себе под нос; Омар окончательно погас, он стал проигрывать Кулкелдиеву и проигрывал теперь до конца — Кулкелдиев остался доволен.
Дважды в год одноногий Муса уезжал из дома; в его понятии это означало — развеяться, повеселиться, но его жена Торшолак считала, что он едет пьянствовать и безобразничать. Однако Торшолак никогда ни в чем не упрекнет мужа: она привыкла, с детства знает — мужчина есть мужчина, у него свои права, его воля, как поступить; женщина— это совсем другое; ее место подле очага, она должна поддерживать в нем огонь, хранить дом, сами его стены, с огнем входить в него, с золой выходить; женщина что кухонная салфетка, с горечью думает Торшолак, только грязь в себя впитывает; на ней заботы о детях, об имуществе, о скотине, женщина просыпается Вместе с зарей и до полночи не спит, не унимается — много дела в доме, нет ни минуты отдыха. Да и стыдно подумать об отдыхе, когда надо доить корову, овец, выгнать корову на пастбища, овец запустить в общую отару, кобылу вести в предгорье, там
привязать ее арканом (а вот жеребенка Торшолак держит во дворе, у нее нет жели) и куры... и утки... А дети?!! О них тоже забот предостаточно. Осень, зима, весна — у них учебный год, с одними школьными формами сколько мороки, например, четверо старших —прямо беда: если формы не выстираны, не отутюжены, пускаются в рев, отказываются идти в школу. Торшолак пожимает плечами: мы И не знали никаких форм, а шесть классов как-никак закончили, читать, расписываться умеем, что ёще надо?
Как уехал старик, будь он неладен, прошло уже больше месяца, а ни весточки не прислал; может, загнулся уже где от выпитого. А его взрослые дети, даже не ищут отца. Жексен не вылезает из-под земли, сидит в своей шахте: героем, что ли, заделаться хочет, а может, кто голову ему вскружил, вот он и не появляется в доме, может, кто околдовал его? Уж если так, пусть женится, тогда заработанные деньги себе оставлять будет, ведь на эти-то четыреста рублей в месяц, что он приносит в дом, старик и пьет это время.
А Улмекен —сама по себе, у нее ни о ком душа не заболит, раз в месяц явится, в расход введет, барашка заберет и, не сказав спасибо, уезжает; детей бог не дал, вот и бездельничает, смотрит только на золото да на тряпки, бесится, что со старым мужем живет. А как же другие, качает головой Торшолак: глядим в глаза старику, бога за него благословляем, желаем ему здоровья...
Десять дней давит грудь Торшолак черная тоска, не дает ей выпрямиться, не дает пролиться облегчающим слезам; камнем лежит на сердце горе, о котором никому не рассказано, да и не с кем поделиться: умерла мать, не осталось у Торшолак во всем мире близкого человека, не дал ей бог старших и младших братьев, отца своего никогда не видела:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164