"Я вас люблю и не
могу без вас, и не хочу..." Ему не слишком нравилось вспоминать эти дни, и
все равно, а может быть, именно поэтому, он вспоминал их каждый раз, когда
оказывался в галдящей, улыбающейся, излучающей преданную любовь и
беззаветную преданность толпе... Там, в прошлом, остались некие
подробности, которые вспоминать теперь было не то чтобы стыдно, но как бы
неловко, а они ни в какую не забывались, не желали угомониться, не желали
раствориться навсегда).

Иван ждал его у распахнутых дверец "броневичка", и он жестко взял его
за плечо и приказал брезгливо: "Назад. На заднее сидение пошел!" Лицо
Ванечки плаксиво перекосилось, но спорить не посмел - исчез в недрах
салона и затаился там, пришипившись. А он сказал Бобу: "Спасибо, дружок.
Все ОК. Пожелай мне удачи". "Удачи вам, господин Президент", - немедленно
откликнулся Боб, неулыбчивый, всегда озабоченный и послушный как рука.
"Спасибо еще раз. Удача мне сегодня очень понадобится..." - он ласково
ткнул Боба пальцем в железные ребра и покряхтывая полез за руль. Дверца
едва слышно чмокнула, захлопываясь.
В салоне было тепло, тихо и стоял свежий здоровый запах - в проспекте
утверждалось: запах кедра. Очень может быть. Машина была - экстра-класс,
уника - фантастическое творение фантастической фирмы "Адиабата", возникшей
из небытия пяток лет назад и сразу же ставшей знаменитой, - он был без ума
от этой машины, никак не мог к ней привыкнуть и с некоторым даже стыдом
по-детски радовался каждому случаю посидеть за рулем.
Двигатель был уже хорошо прогрет и работал, но узнать об этом можно
было только по приборам - никаких звуков, ни малейшей вибрации, только
россыпь доброжелательных разрешающих огоньков на пульте. У этой машины
двигатель можно было услышать только во-время форсажа, когда автомобиль
превращался в ракету. Но тогда уж и звук у нее делался как у ракеты.
Он включил фары и осторожненько, нежно, с затаенным наслаждением,
взял с места - прямо на беззвучно галдящую толпу, озаренную белым и желтым
светом. Толпа подавалась неохотно и туго, как вода, как жадная трясина -
не пуская, не желая отпускать, и все-таки подаваясь, открывая дорогу,
давая волю - и вот уже нет никого впереди, пустая площадь, мокрый асфальт
в бело-желтом свете, и только тут стало видно, какой плотный, какой слепой
и безнадежный стоит в городе туман.
Города как бы и не было вовсе. Смутно светили оранжевые огни
неразличимых фонарей, вдруг витрина выплывала справа из молочного мрака,
расплывающаяся, словно нелепо яркая акварель, тускло отсвечивали мокрыми
крышами ряды темных унылых автомашин, забивших обочину... Пару раз с
воющим клекотом выскочили, ослепляюще мигая желтым и синим, патрульные
машины, опасно подрезали справа-слева и снова пропали в шевелящемся
молоке, словно хищные животные, промахнувшиеся по намеченной жертве.
На углу Большого и Первой их остановил патруль: мрачные необъятно
толстые (из-за бронежилетов) фигуры... Фосфоресцирующие пятна на
плащ-накидках... светящиеся жезлы... мокрые стволы с отблесками,
наведенные откровенно и неприязненно прямо тебе в лоб... Проверили
документы, подсветили лицо, откозыряли... напряженно-угрюмые глаза на
мгновение утратили свирепость: "Счастливого пути, Хозяин..." И - снова
пустые улицы, набережные, черный провал справа, где Нева.
Он вспомнил анекдот, который ходил по Питеру уже несколько лет.
Патруль останавливает машину, старший проверяет документы и отпускает,
откозыряв. Второй номер спрашивает: "Это кто был, на МЕРСЕ?" "Не знаю, -
отвечает старшой в ошеломлении. - Не знаю, кто там на МЕРСЕ был, но
водилой у него - сам Хозяин?" На самом деле анекдот был старинный, еще
застойных времен, а может быть даже и - сталинских: начальство всегда
любило, особенно в поддатом виде, посидеть за рулем служебной машины. Но,
все равно, ему нравилось, что про него если не сочиняли еще новые
анекдоты, то, хотя бы, приспосабливали к нему старые... Что-то я последнее
время частенько оказываюсь в ситуации анекдота, подумал он вдруг. Как
нарочно. Вот и Ванечка спросил, сразу после свадьбы: "Не понимаю, ей-богу,
Босс. Ведь ей сейчас шестнадцать... Вам будет восемьдесят, а ей - двадцать
шесть. И что вы будете делать?" Он тотчас же вспомнил соответствующий
анекдот и ответил почти с наслаждением: "А проще простого: разведусь и
снова женюсь на шестнадцатилетней..." Тогда он еще колебался: а не
сотворил ли он глупости с этой женитьбой, и все они колебания эти его
очень хорошо чувствовали и позволяли себе шутить, а он все отшучивался.
Потом, впрочем, - и довольно скоро, - надоело, и шутки замерли. Шутить на
эту тему стало неприлично, приличным сделалось - демонстрировать
подчеркнутое уважение и окружать деликатным вниманием... И он больше уже
не колебался - он знал, что поступил странно, но правильно. У него
появилось ощущение защищенной спины. Он перестал быть один...
- Ведет нас кто-то, - подал с заднего сидения Ванечка тихий
деликатный голосок. - Ей-богу, Стас Зиновьич.
- Вижу, - сказал он. - Еще у Дворцового прицепились.
- А я знаю, кто это. Это Майкл. У него левый фонарь слабее правого.
- Точно! - он нашарил рукой микрофон и сказал, нажав клавишу: -
Кронид, Кронид, я - Первый. Как слышите?
- Слышу отлично вас, Первый. Слышу отлично.
- Дело дрянь, Кронид Сергеевич, - сказал он трагическим голосом. -
Нас преследуют. Вынужден ставить огневую завесу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130