А он пусть пораскинет мозгами, как
меня сожрать. Пока цел....
- Чего ему, спрашивается, отказываться? Полный пансион, двухкомнатный
номер, телевизор, подъемные, а зарплата идет. Чего это он станет
отказываться? Пейзажи там разные, березы, озеро рядом...
- Это верно, - покорно сказал я. - Я с ним поговорю.
И тут он нанес мне второй удар - пострашнее первого.
- А тебе, майор, и трудиться не понадобится, - объявил он ласково. -
Я к нему Ведьмака направил. Убедит.

(Фамилия у него была - Медвяк, по имени его никто не звал, а звали
все Ведьмаком, даже и в глаза. Он был маленький, тщедушный,
белесоватенький, с розовыми беспорядочными проплешинами на черепе, с
бесцветными суетливыми глазками. Гаденький. Не знаю, как он медкомиссию
прошел, как ухитрился к нам в ряды угодить, все-таки у нас как-никак -
отбор, элита. Не знаю. Полагаю, что не обошлось тут без его поразительных
способностей, которых у него было две. Во-первых, он обладал буквально
м_а_г_н_е_т_и_ч_е_с_к_о_й_ - как в прошлом веке говорили - силой
убеждения. Во-вторых, у него было явно паранормальное чутье на
паранормальность. Без всякого сомнения, он и сам был паранормалик. Десяти
минут странной, почти бессловесной, из одних взглядов да хмыканий, беседы
с объектом достаточно ему было, чтобы вынести приговор. "Жульман", -
говорил он с поганой своей ухмылочкой, и это означало, что клиента надо
гнать в шею - никакой он не паранормалик, а просто ловкий фокусник и
престидижитатор. Или он говорил: "Псих" - про человека с заскоком, который
вообразил о себе невесть что, а на самом деле ничего собою особенного не
представляет - таких психов особенно много было среди всяких там уфологов,
сатанистов, микрокиллеров и прочих энлонавтов. Но иногда - редко - он
говорил: "Есть такое дело!" И быстрыми движениями острого язычка уничтожал
проступившие в уголках губ белые комочки пены. Это означало, что
непостижимое его чутье обнаружило в собеседнике некое действительное
отклонение от реальности, и этим отклонением стоило заняться вплотную.
Он был человечек поганый, грязный, бессовестный. Изощренный онанист.
Мелкий подонок. Доноситель и кляузник. Влажные липкие ладошки. Гнусная
манера подобраться бесшумно и вдруг объявиться рядом - как бы ниоткуда...
И в то же время: жил одиноко, без друзей, без приятелей даже, без женщин,
в двухкомнатной хрущобке, - в одной комнатенке он со своими
мастурбаторами, а в другой, на постели, - отец его, паралитик с... сятого
года, крахмально-белый, толстый полутруп с фарфоровыми глазами идиота -
чистый, даже хорошо пахнущий, ухоженный. ВСЕГДА ухоженный. Каждый день и в
любое время дня чистый и приятно пахнущий... И томик Марселя Пруста с
розовой шелковой закладкой на журнальном столике рядом с постелью. "Папан
мой буквально торчит от Пруста, чес-слово... Я ему читаю - не могу, на
второй странице уже сидя сплю. А ему - ну, абсолютный наслаждец, даже
урчит от удовольствия..." Никто да не суди ближнего своего, - един лишь
Бог.)

При первой же возможности я бросился звонить Красногорову. Опоздал.
Он был холоден со мною и предельно сух. От встречи уклонился, решительно
сославшись на крайнюю занятость. Я попытался объясниться, но разве по
телефону объяснишься. "А я вам поверил, как это ни смешно..." - сказал он
с горечью и повесил трубку.

Все внутри у меня тряслось от бешенства, глаза застилало - как
хотелось бить и убивать, но остатков разума все-таки достало, чтобы
заставить себя посидеть, закурить, остыть, устаканиться. В конце концов,
ничего непоправимого не произошло еще. Никто не умер. "Обидно мне, досадно
мне, ну - ладно..." Повторишь эту строчку раз триста, и - полегчает...
Полегчало. Подписал вчерашние заявки, позвонил в "Зуево", распорядился
насчет пейотль-препаратов, потом связался с дежурным и попросил, чтобы
отыскали капитана Медвяка - пусть зайдет.
Он зашел часа через два, я уж отчаялся его сегодня дождаться, хотел
уходить домой. Он сел напротив, облизнулся, попросил сигаретку. Я решил с
ним особо не церемониться.
- У Красногорова был?
- Угу.
- Ну?
Он сильно потянул в себя дым, оскалив мелкие реденькие зубы.
- Да я уж полковнику докладывал.
- Ну?
- Ну, как бы тебе сказать... Он спит. И слава богу. Не дай бог -
разбудить.
- То-есть?
- То-есть, не надо к нему приставать, и вообще...
- А кто к нему пристает?
- Полковник хочет его в Зуевку запереть. На хрен это ему
понадобилось? Не понимаю. И, главное, сам он тоже не понимает. Вожжа под
хвост... Да и ты ему голову морочишь, я же вижу...
Лицо его вдруг сделалось малиновым, губы затряслись. Разговор
взволновал его, это было ясно, но - почему? И что именно взволновало его в
этом разговоре?.. С ним всегда было так: он совершенно не умел (или не
желал) скрывать свои чувства, весь был как на ладони в этом смысле, но
никогда нельзя было понять или даже хотя бы предположить, что это у него
за чувства и почему он вдруг так разволновался? Испуган? Или рассержен?
Или сексуально, скажем, возбудился ни с того, ни с сего?..
Вот и сейчас. Я насел на него с вопросами, а он вдруг замолчал.
Совсем. Он словно бы перестал меня слышать. Застыл с дымящейся сигареткой.
Мерзкая больная улыбочка появилась на лице его, и вдруг слюна начала
пузыриться в углах рта. Он сделался неконтактен, и я понял, что ничего
больше не добьюсь от него сегодня.
Мне ясно было, что свидание с Красногоровым произвело на него
впечатление совершенно особенное, и это само по себе представлялось и
замечательным, и многозначительным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130