Фрося некоторую роль играет определенно. Фрося громким сытым голосом
говорила: "Да что вы, что вы, Клавдия Владимировна!.. Да зачем же вы... Да
не надо же, ей-богу, что вы в самом деле!.." А мама говорила быстренько,
маловнятно, как бы сглатывая слова, и разобрать можно было только какие-то
беспорядочные обрывки: "...нет-нет... очень обяжете... умоляю... от
чистого сердца..." Мама говорила УНИЖЕННО. Она силой впихивала в толстые
пальцы Фроси какие-то колечки, сережки какие-о с цветными камушками... А
потом оказывалось, что к ужину будет лишний кусок хлеба. Это происходило
дважды - один раз в декабре, а второй - в самом начале января. Больше у
мамы, видимо, не нашлось ни сережек, ни колечек, и Фрося более не
появлялась в доме. Лишний кусок хлеба - тоже. Но ДВА КУСКА ХЛЕБА - что
это? Два лишних дня? Пусть даже - только один. Но - ЛИШНИЙ. Которого могло
бы и не быть. Кто сосчитал эти дни, и кто мог бы сказать, который из них
лишний, а который - последний?..

Амалия Михайловна была обрусевшая немка. В сентябре, в самом начале
блокады ее арестовали и посадили в тюрьму при Большом Доме. А в декабре
почему-то выпустили. Ни мама, ни тем более мальчик не понимали тогда, что
это было, на самом деле, ЧУДО. Как думала об этом сама Амалия Михайловна,
осталось неизвестным. "Нет, нет и нет, торогая Клаффтия Флатимировна! -
говорила она почти торжественно. - И таже не спрашифайте меня! Умирать
путу, на смертном отре сфоем никому не скашу ни слофа!.."
(На самом деле, она-таки кое-что рассказала маме о Большом Доме и его
обитателях. Например, она рассказала, как однажды ее привели на очередной
допрос в новый, незнакомый кабинет и велели там сесть на стул у двери.
Сопровождающий вышел, и Амалии Михайловне показалось сначала, что она в
кабинете одна. Она сидела тихонько, боясь даже голову повернуть, только
глазами позволяя себе шарить направо-налево, и вдруг увидела в дальнем
углу комнаты человека. Там, в дальнем углу, у окна с решеткой, был большой
железный шкаф, а перед шкафом стоял человек, в гражданской одежде, сильно
заросший, руки - за спиной. Этот человек стоял лицом к шкафу, почти
вплотную к нему, и боком к Амалии Михайловне, и вдруг он подался вперед,
поцеловал шкаф - прижался к нему губами, - а потом отстранился и снова
замер в неподвижности. Амалия Михайловна совсем оцепенела от ужаса. А
человек снова вдруг подался вперед, снова поцеловал шкаф и снова замер.
Это повторилось несколько раз, Амалия Михайловна чувствовала, что сейчас,
еще немного, и она не выдержит и грохнется в обморок, но тут дверь
растворилась, и вошел ее следователь. Он сразу все увидел и страшно
раскричался. "Вы что - ослепли, что ли? - кричал он на конвоира. - Вы куда
ее привели?.. Не видите?" Амалии Михайловне велено было встать, ее
перевели в другую комнату, и далее в этот день все было уже как обычно...)

Конечно, такого рода обстоятельства и разговоры мальчик мог бы
(теоретически) вспоминать, стоя в тамбуре между дверьми, но ничего этого
он не вспоминал, он только плакал и умолял маму, чтобы она скорее пришла.
Мама не приходила. Она опаздывала уже на час с лишним. И тогда мальчик
отодвинул железную щеколду, с трудом поднял железный крюк, снял железную
цепочку и повернул головку английского замка. Он сделал то, что
запрещалось ему категорически - отворил дверь и вышел на лестницу. Он
больше не мог ждать, он был уверен, что с мамой случилось что-то ужасное,
а значит, все запреты и вообще все остальное потеряло теперь всякий смысл.
Он спускался по ступенькам, цепляясь за перила, скользил валенками по
мерзким наледям и громко плакал. С каким-то странным чувством как бы
постороннего наблюдателя он слушал свой плач и свои жалобные вопли и
думал, что это все равно не поможет. Он никого не встретил на лестнице, но
оставалась еще надежда, что он увидит маму, когда окажется на улице. Он
так ясно представил себе эту плохо протоптанную между сугробами тропинку и
маму в конце этой тропинки, далеко, около самого перекрестка, что даже
перестал плакать. В вестибюле, где справа и слева от парадной двери намело
целые сугробы, где мертво блестел кафельными плитками обледеневший пол,
где было пусто и холодно, как на улице, мальчик задержался на несколько
секунд, соображая, не пойти ли все-таки через черный ход, под лестницу, -
мама иногда возвращалась со службы именно этим путем, через двор, - так
было короче, но противнее, потому что двор был страшно загажен.
Однако, видение мамы в конце тропинки между сугробов было таким
ярким, что мальчик решительно двинулся через вестибюль к парадному входу и
с трудом, скользя валенками по намерзшему на кафель снегу, отворил
огромную парадную дверь.
Все стекла в этой двери были выбиты еще в сентябре, когда в саду ВМА
упала полутонная бомба, и, казалось бы, теперь в вестибюле должна была
стоять температура наружного воздуха, но это только казалось: улица
встретила мальчика таким ожогом мороза, что слезы сразу заледенели у него
на глазах и он инстинктивно прикрыл варежкой рот и нос. Мороз был
неистовый, режущий, бешеный, свирепый, рвущий, оскаленный, убивающий... А
в конце тропинки мамы не было. Там вообще никого не было, сколько хватал
глаз. И мальчик кинулся туда, вперед, где никого не было и где все равно
должна была быть мама. Потому что ей больше негде было быть...
Он дважды оглянулся. Один раз - на всякий случай, а второй раз
специально, чтобы (со страхом) поглядеть на солнце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130