Все молчали. Станислав сидел, держа ком своего пальто на
коленях, ноги у него мерзли все сильнее. Справа Сидоренко сопел,
распространяя запахи табака и казармы. Шофер тоже был в форме, и тоже
какой-то унтер, - очень большой, без шеи, уши блином, сутулый, каменно
неподвижный за рулем. А незнакомец с переменчивыми глазами сидел рядом с
водителем, и какие глаза у него теперь были, оставалось неизвестным.
Город вокруг быстро сделался незнакомым. Кажется, это была
Петроградская, но может быть и Выборгский район. Гнали по каким-то
неузнаваемым набережным, пересекали закоченевшую, в торосах, реку, тьма
стояла на улицах, людей не было, и почти не встречались машины, тянулись,
тянулись и тянулись каменные, с колючкой поверху, ограды, угрюмо смотрели
железными переплетами строения фабрично-казарменного вида, вдруг
открывался ярко освещенный прожекторами хоздвор, где в белом дыму
перемещались черные, с цветными огоньками, механизмы, и снова налетала
тьма, неуютность, булыжная мостовая в прыгающем свете галогенных фар...
Незнакомый, неприветливый, насупленный город, в котором не живут, не
существуют даже, а только тянут и тянут замасленную лямку - из последних
сил, на последних жилах...
Потом круто повернули в неожиданный переулок (битая булыжная
мостовая, в ущербных домах - мертвые арки во двор, одинокое желтое окошко
в первом этаже за решеткой) и остановились перед проходной на ярко
освещенном пятачке при железных воротах в трехметровой стене, уходящей во
мрак вправо и влево.

Здесь у них получилась заминка. Через ворота их пропустили, но уже
внутри, в тоннеле, заплетенном сплошь колючей проволокой, остановил их
какой-то офицер - непреклонный, громкоголосый и злобный. Человек с
переменчивыми глазами вылез к нему - уговаривать, и уговоры длились долго,
как-то неприлично долго, даже - опасно долго....
- Я здесь отвечаю!..
- Нет уж, майор, здесь за все я отвечаю, а не вы!
- Это вы у себя там за все отвечаете, а здесь - я, и устав нарушать
не позволю и не желаю!..
- Послушай, Константин Ефимыч, давай спокойно...
Тут голоса понижаются, и слов уже не слышно, только - умиротворяющее
болботание, а в ответ - короткие непримиримые взрыкивания, и через минуту
уже опять прорываются и начинают нарастать сварливые скрипы, и
раздраженные всхрапы, и командный, пока еще сдерживаемый, но уже через
силу, скрежет в глотках. И снова - взрыв:
- ...Не имею права без документов пропускать посторонних и не
пропущу!..
- Это не посторонний, я вам объясняю, это - материал!...
- Тем более! Без документов - не положено!..
- Вы понять можете, майор, что будет, если я его во-время не
доставлю?..
- Я этого понимать не обязан, я действую по уставу и по инструкции, а
вы, товарищ полковник, сами эту инструкцию писали...
Он слушал и, ему казалось, не слышал этой мерзкой суконной свары, и
вдруг что-то произошло: в какой-то момент он вдруг увидел обращенные к
нему в салоне лица, совсем близко, рядом, перекошенные не то страхом, не
то брезгливостью, - румяное сытое лицо Сидоренки, с глазами круглыми как у
совы, и новое ему лицо - лицо водителя, темное, длинное, с продавленным
носом и выдвинутыми вперед, как у громадной форели, челюстями. Оба эти
унтера глядели на него испуганно и с каким-то, кажется, отвращением,
словно он только что шумно обгадился при всех, и лицо ихнего начальника,
товарища полковника, вдруг объявилось тут же, в салоне - глаза у товарища
полковника сейчас были настороженные и решительные, глаза хирурга,
нацеленного на первый разрез...
И тут он понял, что уже некоторое время - кричит. Этот крик (вой,
вопль, хрип), все последние дни сидевший колом у него в грудине,
прорвался, наконец, как фурункул прорывается, и густым гноем хлынул
наружу. Он услышал себя и сразу же замолчал. Лица висели перед ним,
озаренные неестественным и мертвым прожекторным светом, которым залито
здесь было все, и страх, перемешанный с отвращением, сменялся на этих
лицах недоумением и раздражением.
- Все, - сказал он им громко. - Все. Больше не буду.
И тут же их пропустили. Словно этот его вопль оказался последним и
решающим аргументом в суконном споре об уставах и инструкциях.

Потом они быстро шли по длинному белому коридору. По бесшумному
белому полу. Пахло больницей. Все и здесь тоже было залито беспощадным
светом, и сухая жара стояла, и было в этом коридоре что-то неуловимо
странное, - какие-то странные люди вдоль стен, или что-то в раскрытых то
справа, то слева дверях, или в растениях, заплетающих местами стены и
потолок, или, может быть, звуки какие-то, вовсе здесь неуместные,
раздавались... Не было ни времени, ни особого желания разбираться во всех
этих странностях - хотелось сесть где-нибудь в темном (обязательно
темном!) уголку, или лучше даже прилечь, закрыть глаза и отвлечься. Но не
давали ему ни присесть, ни отвлечься - впереди широко и мощно вышагивал
товарищ полковник, а рядом (слева и сзади) кто-то железными пальцами
держал за локоть и направлял. Все были уже в белых докторских халатах,
белые полы развевались и парусили, пальто пропало куда-то, шлепанцы, не
приспособленные к такому темпу, норовили потеряться, и ноги уже больше не
мерзли, сделалось тепло и даже жарко.
Они вошли в комнату, которая после ослепительного коридора показалась
совершенно темной, и он механически закрыл глаза, чтобы побыстрее
привыкли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130