И вот тут Слава отключился. Больше он ничего не запомнил.
Ребята рассказали потом, что он плавал неподвижно у самой поверхности, так
что затылок торчал наружу, и был в полной отключке. Его по-быстрому
вытащили и откачали. Паука больше никто не видел. Потом, много позже, уже
снова в Ленинграде, уже взрослый, Слава перерыл множество определителей
членистоногих и даже ходил консультироваться в Зоологический музей, и все
зря - не известен оказался биологической науке этот странный и страшный
паук. Не существовало его в природе, во всяком случае - на российских
широтах...
А про третье утонутие... утопитие... "катастрофическое погружение в
воду с невыходом из оной...", про третье - Станислав сколько-нибудь
подробно вспоминать не любил, а тем более - рассказывать. Там тонула целая
команда - шесть парней, четыре девушки: провалились под лед на Ладоге во
всем своем обмундировании, с чудовищными рюкзаками своими, с палатками...
Одна девушка утонула совсем, а Слава выплыл. Не должен был выплыть, если
по-честному, но - выплыл...

Так был начат отсчет. Ни с того ни с сего, по сути дела. Совершенно
случайно.
Он рассказал все три случая Виконту, и Виконт (с некоторой горечью)
признался, что сам он не тонул ни разу. Если не считать детского случая с
подрывом на детонаторе, он вообще никогда не подвергал свою жизнь
опасности. Станислав удивился. Ему в голову немедленно пришло еще три или
даже четыре случая, когда он был на волосок от гибели. Это была самая
простая штука - оказаться на волосок от гибели. Он не поверил Виконту. Он
решил, что Виконт по обыкновению темнит. Виконт был темнило, темнило
вульгарис.
Работал он в "ящике", и совершенно непонятно было, чем он там
занимается. "А, ерундой разной...", - отвечал он обычно на расспросы и
брезгливо кривил при этом свое длинное бледное личико - врал. Занимался
он, надо было думать, вовсе не ерундой. За последние десять лет он успел
уже раз сто побывать за границей. Причем все время в каких-то диковинных
странах, куда нормальные советские люди никогда и не ездят: Бразилия,
Лесото, Гайана... Почему-то - Иран. На кой хрен советскому человеку,
окончившему Четвертый Медицинский, ездить в Иран?
Добиться у Виконта сколько-нибудь вразумительного ответа было
невозможно. Он никогда и ничего не рассказывал о своей работе. Никому. Да
и некому было ему об этом рассказывать. У него не было друзей, если не
считать Станислава.
Когда у Станислава собиралась обычная компания, Виконт (изредка)
вдруг ни с того ни с сего принимался рассказывать о чужих странах.
Рассказчик он был редкостный. Все затихали, когда на него это находило, и
слушали не дыша, боясь, что он спохватится и закончит говорить так же
неожиданно и беспричинно, как и начал.
Начинал он всегда с середины, с некоего непонятного пункта,
представлявшегося ему, видимо, ключевым....
- Белый пояс вокруг горы... - начинал он например. - Белые деревья...
вернее, белые СКЕЛЕТЫ деревьев в тошнотворном ядовитом тумане. Будто под
ногами не дикая гора, а какое-то забытое богом испаряющееся кладбище...
кладбище нелюдей... И в тумане - колючие остролистые растения, которые
называются здесь "терновый венец Христа"... И гигантские пауки,
раскинувшие паутину между растениями... Земли не видно совсем - сплошь
густой уродливый мох да ямы, наполненные черной водой, а на каждом белесом
стволе - омерзительные, скользкие, многоцветные грибы...
Узкое лицо его становилось серым, словно от невыносимой внутренней
боли, голос садился - воспоминание мучило его как болезнь. Эти рассказы, и
даже не сами рассказы, а манера рассказывания, производили на слушателей
впечатление ошеломляющее. И на Станислава, разумеется, тоже. Виконт
казался ему в эти минуты сверхчеловеком, или человеком из ада, или даже
оборотнем - он переставал узнавать его в эти минуты...
А потом он вдруг встретил один из Виконтовых рассказов в книжке,
изданной Географгизом (кажется, это был Кауэлл, "В сердце леса").
Совпадение было почти дословное. В первый момент он глазам своим не
поверил. Потом - разозлился. Потом - восхитился. А потом подумал: какого
черта он это делает, пижон задрипанный?..

Конечно, он был пижоном. Он был пижоном во всех своих проявлениях, -
в разговоре, в литературных пристрастиях, в обыденной жизни. Становясь в
очередь к пивному ларьку он мог спросить с неописуемым высокомерием:
"Н-ну-с, кто тут не побоится признаться, что он последний?" На дрожащих с
похмелья остервенелых алкашей это производило неизгладимое впечатление...
На низеньком полированном столике у него стояла обширная деревянная
чаша, черная, с золотыми драконами. С острова Минданао. Чаша была полна
курительными трубками. Их там было штук тридцать - от самодельных корявых
негритянских носогреек до тяжелых, прикладистых, словно пистолет,
самшитовых - (?) - музейных, антикварных, именных... Он, не глядя,
запускал левую свою, беспалую, руку в эту груду, в эту кучу, в эту
провонявшую перегаром роскошную свалку, безошибочно извлекал искомое,
привычно орудуя, набивал, раскуривал от спички, закутывался медвяным
дымом, - щурил левый, слепой, глаз... И вдруг произносил с подвыванием:
Ты сидишь у камина, и отблески красного света
Мерно пляшут вокруг, повторяя узоры портьер,
И, рыдая над рифмой, читаешь ты мраку сонеты,
И задумчиво смотрит на тебя твой седой фокстерьер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130