Но ничего не решалось. Отпуск кончался, надежды прекращали кипение
свое, я возвращался назад, под страшные, грозные и прекрасные своды
экваториальных моих лесов, и все становилось как прежде.

Чем занимался он эти двенадцать лет? Не знаю. До сих пор я ничего не
знаю об этом, можешь ты себе представить такое? Он не рассказывал мне об
этом раньше, он не желает говорить об этом сейчас. По-моему, он стыдится
вспоминать эти свои годы....
Ходил на ночные охоты за подонками. Вызывал огонь на себя. Они
накидывались на него, как бешеные псы, и он как псов убивал их. Стоял,
трупно-зеленый, похожий на вурдалака, на зомби, ни микрокиллера в заводе,
и наблюдал, медленно наслаждаясь, как лопаются поганые их башки и
дымящаяся жижа разлетается по мостовой липким веером?... Не знаю. Вряд ли.
Но ведь - ВОЗМОЖНО!...
А может быть - просто пил по-черному? В отчаянии, что может убивать,
а больше не может ничего. Ощущая невероятную мощь свою и - абсолютную
беспомощность свою в то же время... Может быть. Очень даже может быть. Но
не только же это....
Или - спокойно, не торопясь, в охотку - разрабатывал свою ТЕОРИЮ
ЭЛИТЫ, которая позже привела тебя - помнишь? - в такое негодование, почти
детское. Ты ведь у нас - демократ. Но многим нравилась эта теория и
нравится сейчас. А в политике ведь как? Не важно, правду ли ты говоришь,
важно, чтобы как можно больше людей соглашалось считать это правдой... Да
и не интересует людей правда. Они только хотят, чтобы им сделали
красиво...
А может быть, вообще ничего этого не было? Работал себе по основной
специальности, писал свои программы, делал карьеру - он ведь и докторскую
за эти годы защитил, и завсектором сделался, в конце концов... Он ведь
всегда был трудолюбив, и всегда ему нравилась его работа.
А может быть, было ВСЕ ЭТО ВМЕСТЕ и еще многое, о чем я не способен
даже догадаться? Не знаю.

Мы с ним расстались тогда словно навсегда и, действительно, не
виделись долго, - больше трех лет. До моего первого отпуска. Помнишь, я
приехал и привез тебе щит масая и настоящее африканское копье? Это и был
первый мой приезд, когда я с ним увиделся вновь. До этого мы даже не
переписывались. Я не хотел рисковать, не хотел привлекать излишнее
внимание к себе, не хотел привлекать к нему излишнее внимание, хотя,
вообще-то, всегда мог бы сослаться на служебную необходимость поддерживать
контакт с потенциальным ценным кадром. Но я не хотел, чтобы еще кто-то
знал о нем, приглядывался к нему, брал его на контроль. Мне хватало и
Ведьмака в моих ночных кошмарах. Кстати, вот с Ведьмаком я переписку как
раз пытался затеять, но без особого успеха: я послал ему три письма, он
ответил мне одним-единственным, с оказией, - письмецо оказалось
пустяковенькое, какие-то дурацкие просьбы по поводу сувениров, а потом он,
получив свои сувениры, и вовсе замолчал.

Хозяину я позвонил в первый же день. Не мог более терпеть. Словно сам
черт заводил пружину моего нетерпения. (Мама твоя тогда даже заподозрила
неладное, возникла масса дополнительных сложностей, но это - особая
история, и здесь ей не место).
Мне показалось, что он пополнел и обрюзг. Угостил меня не чаем, как в
прежние времена, а водочкой (под вчерашнюю вареную картошку с солью).
Говорил мало, больше слушал, но неразговорчивость его была явно не от
неприязни ко мне или там, не дай бог, подозрений, а от какого-о
добродушного равнодушия, да и внимательность его к моим рассказам
питалась, пожалуй, из того же источника. Он явно попивал, и это уже начало
откладывать свой отпечаток на его личность. Впрочем, при желании можно
было уловить в этом добродушном равнодушии и нечто величественное. Передо
мной сидел человек, очень знающий себе цену и потому - безразличный ко
всему остальному.
Впрочем, когда речь заходила о политике, он несколько оживал. Он явно
полюбил думать и разговаривать на эти темы. На щеках появлялся румянец,
глаза разгорались, в речах появлялась небрежность и отрывистость человека
убежденного и хорошо знающего, о чем говорит. Он полагал, что все мы сидим
в тупике, в чулане истории, пыльном и безнадежном ("вместе с метлами и
помойными ведрами..."). Геронтократия. Средний возраст правителей
приближается к семидесяти - возраст усталости, пресыщенности и равнодушия.
Возраст смерти, по сути дела. Еще год-два - и все окончательно посыплется:
они начнут умирать один за другим, наступит смутное время, и даже не
время, а безвременье. Страна постепенно вползает в агонию. Нефть иссякает,
а это - кровь нашей экономики, на заводах - оборудование начала века. И
никто палец о палец не ударит. К чему? Те, которые способны изменить
положение вещей, вовсе не хотят этого делать, а те, которые перемен
жаждут, ничего изменить не способны... Одна только остается надежда -
армия. Единственная реальная сила в стране, сохранившая потенциал
подвижности. Нет, разумеется, на генералов надежды мало - они такие же
старые, сытые и неподвижные, как и наши политики, да они и есть уже
политики, а не военные... но вот молодежь, товарищи полковники, - эти да!
Молодая кровь бурлит, так хочется плечики расправить, а перспектив никаких
- тупик, чулан...
Он предрекал военный переворот. Полковника Насера предрекал.
Полковника Каддафи. Майора Кастро. В общем, он говорил почти то же, что
говорили во всех кухнях этой страны, - если позволяли себе говорить на эти
темы вообще.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130