Начисто не помню, ей-богу, ваше сиятельство.
- Я тебе не ваше сиятельство, антисоветская твоя морда! Я тебе
следователь по особо важным делам полковник Красногорский!
- Ну уж нет. Дудочки! Не станет он так разговаривать. Не те времена.
- Ладно, - согласился Виконт, набивая трубку. - Не те, так не те...
Но вот подсудимый Мирлин показывает...
- Не подсудимый, а подследственный.
- Подследственные на воле ходят! - гаркнул Виконт, стеклянея глазами.
- А если он у нас здесь сидит, значит, все - подсудимый!
- Ну-ну! Опять в средние века заехал...
Некоторое время они развлекались таким вот образом, меняясь ролями и
поминутно заезжая в средние века, потому что представления оба не имели ни
о методике допроса, ни - главное - о том, что следователю
Красногорскому-Полещуку известно по сути обсуждаемого дела.
Семен незадолго до ареста, пока его еще только таскали на допросы,
рассказывал, что поставил там себя так: о себе - все что угодно,
пожалуйста, но о других - нет, нет и нет. "Имен не называю". Такая позиция
выглядела вполне убедительно, хотя законное сомнение появлялось: а
способен ли человек, раз начавши говорить, остановиться в нужный момент и
на нужном месте? Как узнать, как успеть сообразить, что ты уже в запретной
области и что именно на этот вот - невиннейший! - вопрос отвечать ни в
коем случае нельзя? Ведь на их стороне - методики, десятилетия опыта,
отшлифованные до окончательно блеска приемы. Это - машина, мощная надежно
отлаженная программа, не знающая ни сбоев, ни усталости, ни отчаяния, ни
восторгов. Это только так говорится, что машина не может быть умнее
человека. Это только ангажированные придурки полагают, будто машина не
способна победить человека в интеллектуальном сражении. На самом-то деле,
она давным-давно его уже победила. Да, есть в мире несколько сотен
гроссмейстеров, которые пока еще с шуточками и прибауточками бьют любую
шахматную программу, но все остальные миллионы шахматистов, все, по сути,
ЧЕЛОВЕЧЕСТВО, уже у машины выиграть не способно, и у них есть лишь один
способ уйти от поражения: не садиться играть вообще...
Да, но здесь речь идет о такой игре, когда желания твои никого не
интересуют. "Здесь Родос - здесь прыгай", садись и играй. И остается лишь
одна возможность, приличествующая человеку: объявить свои правила игры.
Открыто и твердо: ненавижу вас; все, что вы делали когда-либо, делаете
сейчас и намерены делать в будущем - все это гнусь, грязь, погань и
нравственная слизь. Я во всем этом участвовать не намерен. Ни в какой
мере. Ни в какой форме. Ибо ЛЮБОЕ сотрудничество с вами безнравственно и
губит душу. Прошу занести это мое заявление в протокол. От дальнейшего
разговора отказываюсь. Больше не скажу ни слова.
Прекрасно. Но тогда тотчас же начинается:
- Надо ли понимать вас так, что вы относитесь к "органам" враждебно?
- Комментариев не будет.
- Надо ли понимать так, что вы с одобрением относитесь к
антисоветской деятельности вашего дружка-приятеля?
- Нет комментариев.
- Надо ли понимать вас так, что вы с одобрением относитесь к
антисоветской деятельности вообще?
- Нет комментариев.
- Надо ли понимать вас так, что даже обнаружив признаки
диверсионно-пионской деятельности кого-либо из ваших знакомых, вы не
исполните своего гражданского долга?
Молчание.
- А не пора ли вам, в таком случае, сделать выбор: на Восток вам или
на Запад? Здесь такие, как вы, ну просто никому не нужны. Что,
согласитесь, вполне естественно.
Вот тут - контрапункт всей этой ситуации, все мыслимые варианты
скручиваются в невыносимый жгут, и единственный честный и единственно
верный путь кончается на краю пропасти. Это - объявление войны,
безнадежной войны маленького одинокого человека с Государственной Машиной.
Войну эту нельзя выиграть, если ты дорожишь своей свободой и своей
родиной, если готов жить только на свободе и только на родине.
Все же остальные варианты - компромиссы. Более или менее ловкие.
Более или менее грязные. Более или менее стыдные. И все - бесчестные.
Более или менее.
- Нет, - сказал в конце концов Станислав. - Я так не могу - в лоб. Я
все-таки попытаюсь рулить. Может быть, и удастся вырулить без особых
потерь. Во всяком случае, имен я им не назову.
- При прочих равных.
- Да ни при каких. Это - предел. "Его же не перейдеши". Так, кажется?
- Кажется, так.
- И вообще, зря мы с тобой друг друга запугиваем. Не знают они ничего
про нас и знать не могут. Нельзя же серьезно предполагать, что здесь у
меня все прослушивается! Что я им - Солженицын? А Семка ничего им не
скажет, так что ничего они не знают, и надо именно из этого исходить.
Согласен?
- Не играет значения, - сказал Виконт и, перегнувшись через спинку
дивана, снял со стены гитару.
- Что - не играет?
- Согласен я с тобой или нет. Не играет значения. И не имеет роли...
- Он взял пару дребезжащих аккордов и начал проникновенно:
Надоело говорить, и спорить,
И любить усталые глаза...
И Станиславу ничего уже более не оставалось, кроме как подхватить:
В флибустьерском дальнем синем море
Бригантина поднимала паруса.
Они спели "Бригантину" - истово и с чувством, как добрые граждане
какой-нибудь благословенной Гармонарии исполняют свой гимн в День
Благорастворения Воздухов, - потом, без перехода, оторвали в бешеном темпе
"Зырит урка:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130