.. И довольно серьезная
подборка философов, в нынешних шкафах это нечасто увидишь: Шопенгауэр,
Ницше, Беркли, "Толкование сновидений" Фрейда...
На стене - фотопортрет строгой старой дамы, видимо, матери, в
простенькой коричневой рамке, а в метре от него - другой фотопортрет, в
такой же точно рамке: улыбающаяся милая девушка, видимо, жена. Оба
портрета висят здесь довольно давно - по крайней мере несколько лет, так
что повешены были еще при жизни... Впрочем, я и так знал, что он любил их
обеих.
На противоположной стене, над диваном, любопытный натюрмортик.
(Я не заметил его при первом посещении - сидел к нему спиной, да и
вообще мне было тогда не до таких деталей и наблюдений.) Очень плохая,
маленькая, мутная, не в фокусе, фотография Солженицына, декорированная
парой наручников, подвешенных на гвоздях так, чтобы окружить фото этаким
стальным многозначительным полукругом. Наручники - стандартные,
произведены, как водится, в каком-нибудь исправительно-трудовом
учреждении, но почему-то - маркированы: что-то вроде трилистника
вытравлено на одном из колец. Странно. Вообще-то, такое не положено. И
откуда они у него вообще?..
Папка моя с делами - на письменном столе. Раскрыта. Явно читана, но
пометок нет. Вообще же на столе - полный бумажный хаос, все, главным
образом, распечатки с электронно-вычислительной машины, ничего простому
человеку не понять, да и ни к чему мне это понимать, честно говоря...
Магнитофончика моего на столе видно не было, и это мне не понравилось, но
он тут же обнаружился в правом, незапертом, ящике стола. А вот левый ящик
оказался почему-то заперт, и ключа нигде не оказалось. Я сел к обеденному
столу и стал ждать.

Он явился минут через десять, хмурый и откровенно неприветливый.
Видно было, что мои проблемы его так и не заинтересовали, у него оказались
- свои, и серьезные. Говорил он отрывисто и неохотно. Но не потому, что
испытывал ко мне враждебность или давешнее естественное недоверие, нет, -
он производил, скорее, впечатление человека занятого и сосредоточенного на
своем.
Я спросил его прямо:
- Неужели вы не видите перспектив, которые открываются? Неужели они
вас не увлекают?
Он только лицо скривил.
- Но вы понимаете, по крайней мере, о чем речь идет? - настаивал я. -
Вы понимаете, какая сила в вас заложена?
Или что-то в этом же роде. Сейчас я уж позабыл точные слова, которые
выскакивали из меня тогда. Но мне кажется, что я был по-настоящему
красноречив. Я старался. Я очень хотел расшевелить его. Или хотя бы
понять, что, черт возьми, с ним происходит! Почему он такой вялый, и о чем
он, черт его побери, думает, о чем еще он способен думать, когда перед ним
- власть над миром и судьбой, готовая прыгнуть ему в руки.
Я вообще не понимал его реакции.
Вчера реакция была смазана, извращена, перекошена до неузнаваемости
тем страшным ударом, который я нанес ему, подсунув листочек с историей
смерти Ларисы Ивановны Красногоровой. С тех пор прошли сутки. Он выдержал
удар, устоял на ногах, но озаботился чем-то совершенно посторонним. Удар,
который по моему замыслу должен был пробудить его, наоборот, его оглушил.
Или оглупил. Он словно забыл о нашем вчерашнем разговоре. А может быть,
попросту совсем перестал им - да и мной вообще - интересоваться. Это было
непостижимо.
Он и говорил как-то заторможенно, словно у него внутри все онемело
после шока. Или после некоей анестезии. Он был отстраненно вежлив.
Несколько раз попросил извинения - за то, что опоздал, за то, что не
может, как он выразился, соответствовать - неважно себя чувствует с утра,
видимо, простудился, просквозило потного на этой жаре...
Беседа наша увядала на глазах - до такой степени, что в пору было мне
забирать свою папочку и удаляться к пенатам, где, может быть, уже
дожидался меня мой сверхпроницательный шеф, медлительный и неостановимый,
как гигантский ленивец.
Мы поговорили всего минут десять (я, несмотря на его вялость и
отстраненность, все пытался - отчаянно и уже совсем напрямую - обрисовать
круг возможных применений его способностей: политика, власть, борьба со
свинцовыми мерзостями нашей жизни...), вернее, я - говорил, а он слушал,
изредка подмаргивая скучными глазами, а потом снова извинился и сказал,
что теперь хотел бы лечь. "Чаю с малиной выпью и лягу". Врать он не умел,
да и не врал он мне, - просто не хотел притворяться и не хотел следить за
собою, за своими интонациями и за своей мимикой. Он хотел, чтобы я ушел
поскорее, и не имел даже намерения хоть как-то скрывать это свое желание.
Мы договорились встретиться снова послезавтра. ("...Да... конечно...
Обязательно. Тогда все и обговорим... Только позвоните обязательно... мало
ли что... Что-то я сегодня совсем паршиво себя...") Я забрал все свои
материалы и отправился восвояси. Он даже не пошел проводить меня до двери
- проводила хромая соседка. Она была очень любезна и окатила меня волной
приязни и запахами затхлости и одиночества.

Первый этап наших взаимоотношений неудержимо и стремительно
завершался. Сделать, видимо, было уже ничего нельзя.
Назавтра я потребовал информацию, срочно: чем занимается (занимался в
последнее время) объект у себя на работе. Ответ последовал довольно-таки
неожиданный: накануне объект подал заявление за свой счет и весь день
подбивал бабки - заканчивал отчет, писал наставления своему заместителю,
довел, наконец, до ума какую-то там программу, с которой возился последние
полгода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130