.. Он и сам не понимал до сих пор, оказывается, как это все
важно для него - словно судьба его сейчас должна была решиться... Она
перевернула последнюю страницу, посмотрела на него влажными глазами, потом
встала, подошла, прижалась губами, и он ощутил приступ первобытного
счастья - это было как удушье, как сладкий обморок, и он заплакал, умирая
от стыда и облегчения.
Потом наступил черед Виконта. Этот - категорически отказался читать в
присутствии автора, брюзжа и раздражаясь, забрал рукопись к себе домой, и
Станислав до четырех утра, как полный идиот, ждал его звонка. Черта с два.
Не на таковского напал...
Он позвонил вечером следующего дня, пригласил к себе, выставил
настоящего "наполеона" в бутылке неземной красоты, разлил в дедовские
бокалы, поднял свой и, глядя поверх хрусталя, сказал: "Ты победил, мой
Стак. Ты создал мир, в котором живут, страдают и умирают. Congratulations,
Красногоров!" И бокалы тихонько прозвенели час удачи, час победы и миг
славы.
Они надрались. И на этом час удачи истек безвозвратно.

8
Он отдал рукопись Сене Мирлину, и тот понес ее в журнал "Красная
заря", где у него были свои люди. Журнальчик был захудалый,
молодежно-пэтэушный, полупридушенный идеологическим отделом обкома, но
во-первых, там у Мирлина был хороший знакомый завотделом прозы, человек,
разумеется, (по должности своей) трусливый, но вполне порядочный, а
во-вторых, главного должны были вот-вот забрать в Москву на повышение, и
ему сейчас все было до лампочки: физически он присутствовал и даже что-то
там подписывал, но как бы уже и не служил здесь, - душа его и его
партийный долг находились в столице, в отделе культуры ЦК, а нового
главного обком еще не назначил и даже, по слухам, не наметил. "Вчера было
еще рано, а завтра будет уже поздно", резюмировал ситуацию Сеня и ринулся
в бой.

Первое время он мечтал, страдал и надеялся. Ежедневно звонил Мирлину,
приставал, ныл, угрожал "сам пойти и всех там раскурочить". Сводки с поля
боя поступали нерегулярно и были туманны. Какие-то никому не известные
Колобродины и Околокаемовы "брали читать", "держали", "грозились
забодать", потом являли милость и соглашались ничего не писать или "писали
по-божески"... Вот-вот хорошую рецензию должен был дать сам Алсуфьев
("...знаешь Алсуфьева? Знаменитый поэт-стукотворец. Харя - во! Кусками
висит!"), - совсем уже собрался было, но тут, падла, уехал в Баден-Баден и
- с концами... Ничего, подсунем Каманину, этот не обидит... Каманин, брат,
это - Каманин! И не обидел бы Каманин, наверное, да ушел, бродяга, сначала
в крутой запой, а потом в больницу слег - с микроинфарктом...
И вдруг ему все это надоело. Да подите вы все! Сдались вы мне с
вашими рецензиями, отзывами, замечаниями, дополнениями и суждениями.
"Подите прочь! Какое дело поэту мирному до вас?!" Да и не поэт я никакой.
Каждому свое, в конце концов, в этом концлагере. Jedem das seine! Мое дело
- системное программирование. Диалог с машиной. Информатика. Мое дело,
черт вас всех побери, афоризмы, каких вам никогда не придумать, хоть вы и
числите себя мастерами слова, художниками жизни и инженерами человеческих
душ.
"Рассуждение - это организованное подражание."
"Вера и любопытство друг с другом всегда не в ладу."
"Зависть - одежда вкуса."
"Неспособность испытывать восторг - признак знания."
"Мысль - это карикатура на чувство."
Программа по изготовлению афоризмов работала у него как оборонный
завод, исправно выбрасывая в свет по два-три отменных перла человеческой
мудрости еженедельно. По этому поводу он принимал поздравления коллег,
друзей и каких-то совершенно даже незнакомых людей - тщеславие его
удовлетворенно трепетало, и все прочие неудачи виделись как бы в радужном
баюкающем тумане... Его пригласили в команду Ежеватова на тему "ЕВРАЗИЯ",
это была уже подлинная победа сил разума и прогресса, еще год назад он о
таком и мечтать бы не посмел. Ежеватов был фигурой в институте почти
легендарной. Во-первых, он был классный профессионал, знавший в прикладной
информатике все - "от и до". Во-вторых, он успевал не только наукой
заниматься - он еще и с веселым пьяным бешенством берсерка воевал всю эту
объединенную институтскую сволочь, "советскую власть", ядовитого змея
Горыныча о трех головах - профком, партком и АХЧ. И кроме того, он был
великий бабник, анекдотчик и матершинник, каких свет не видывал. Его
ненавидели, обожали и боялись. Говорили, что у него рука в КГБ. Говорили,
что у него рука в обкоме. У меня не рука, - объявлял он, не стесняясь дам.
- У меня... - объявлял он, как бы подтверждая таким вот изысканным образом
слух о близких своих отношениях с некоей высокопоставленной леди из
Большого ЦК. (В одном из доносов сказано было о нем: "...злоупотребляет
нецензурными русскими словами полового значения").
Ежеватов принял его лично, швырнул на рычаги телефонную трубку, еще
горячий, еще раскаленный после очередной телефонной драки, и рявкнул ему,
сверкая очами: "Б...дей надо п...дячить, правильно я понимаю, Станислав
Зиновьевич?!" И только после этого перешел к делу - очертил круг задач и
сферу ожиданий. Станиславу надлежало заниматься программой АНТИТЬЮРИНГ:
доводить до ума машинную программу, способную опровергнуть давнюю идею
Тьюринга, что-де машину можно будет назвать мыслящей тогда, когда диалог с
нею (обмен письмами, скажем) невозможно станет отличить от диалога с
человеком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130