Или даже
подполковника. Авантюриста. Прохиндея... А генерал был серьезный человек.
Он был осел.
А тут еще:
- Извольте показывать дорогу! - возвысил свой гневно изменившийся
голос господин Президент.
Он не видел выхода иного, кроме наступления, он готов был даже
схватить генерала за обшлага и тряхнуть его как щенка, но он чувствовал,
что это был бы уже - перебор. Нельзя было переигрывать. Он включился в
какую-то сумасшедшую игру, ни правил, ни цели которой не понимал, но он
знал, что переигрывать никак нельзя, а надобно строить перед ополоумевшим
генералом величественного, брюзгливого, всем на свете не довольного
вельможу, каким он, к сожалению, не был и быть даже толком не умел, но
каким он выглядел (сомнения в этом не было ни малейшего) в глазах этого
опереточного военного, глупого, самодовольного, холуеватого, но дьявольски
в чем-то опасного... что-то страшненькое умеющего делать, причем очень
хорошо... за что-то же держит его Виконт при себе... Может быть, как раз
за умение круто распорядиться, когда пришла пора кого-то поставить к
стенке?..
Генерал шарахнулся к двери. Он, видимо, так пока и не сумел
разобраться в ситуации, - слишком опасной и слишком немыслимой, чтобы
разобраться в ней быстро, - и пока продолжал следовать военным своим
инстинктам: подчиняться и исполнять.
Он в дверях задержался и поглядел через плечо. Что-то заставило его
сделать это. Предчувствие какое-то? Потребность бросить прощальный взгляд?
Или просто неясная надежда, что Виконт раскрыл глаза, смотрит сердито и
готов уже подняться с обычными своими раздраженными словами: "Ну вот,
опять! Какого черта? Давайте сюда портки!.." Но Виконт продолжал
находиться НЕ ЗДЕСЬ. Тяжелоплечий, слегка перекошенный набок, неподвижный
силуэт заслонял его почти целиком, но лицо было видно - брезгливое худое
старое лицо мирно спящего очень старого человека, которому все уже
обрыдло....
Домой, подумал он, поддаваясь на секунду вдруг налетевшему, словно
пыльный ветер, порыву паники. Какого черта? Все решено уже здесь... я не
нужен... надо рвать когти... Почему я должен вмешиваться во все это? "О,
двойник мой! Мой образ печальный! - ревел сдавленный нечеловеческий голос
у него в мозгу. - Зачем ты воскрешаешь вновь?.."...
Ноги сами несли его вслед за рьяно поспешающим генералом. Иван,
осунувшийся хищно, полностью растерявший всю свою постную
индифферентность, неслышно двигался рядом, посверкивая исподлобья
глазками, сделавшимися теперь совершенно паучьими - маленькими и
блескучими. Нечеловеческий голос ревел все страшнее, и все страшнее
становился, надвигался, подкатывал невнятный ритмический гам...
А к ним все присоединялись и присоединялись новые, ниоткуда
появляющиеся молчаливые люди, мужчины и женщины, деловитые, очень
решительные - в синих халатах, в белых халатах, в маскировочной форме и
просто в пиджаках и при галстуках. Их стало уже человек восемь, когда
генерал Малныч, не задержавшись ни на секунду, вошел вдруг прямо в
кремовую стену, в неожиданно (как все здесь) возникшую широкую дверь,
шквал звуков взревел и обрушился, и ударил в лицо теплый парной воздух,
какой встречает тебя, когда выходишь на самолетный трап в аэропорту
Сочи-Адлер, и сразу запахло - густо, странно, неуместно, - вареным луком!
- и он оказался в этом зале, под самым сводом его, на балюстраде, у
барьера, в полусумраке, а внизу он увидел ИХ.
Они были внизу. Много. Сначала показалось - сотни, но на самом деле,
может быть, два-три десятка. Во фланелевых, грязноватых на вид больничных
пижамах - серо-коричневых, грязно-лиловых, розовато-белесоватых.
Большинство - ходило по кругу. Руки за спину, как заключенные в тюремном
дворе... взявшись за руки, как детсад на прогулке... солидно и плавно
руками жестикулируя в степенной беседе, как театральные зрители в антракте
("...Зачем ты воскрешаешь вновь, что пережил я здесь когда-то?.. Любовь
мою, страдания мои?.."). Были среди них и давешние, казалось бы, давно
забытые, черно-синие (забытые, задвинутые навсегда в пыльные чуланы, как
ненужная мебель), но большинство были люди как люди, только очень бледные,
голубоватые даже, или серые, как мыши. Больные. Нездоровые люди. Без
воздуха, без солнца. Без жизни.
Они - все - были идиоты. Сонные, тупые, деревяннолицые.
Они были рядом, рукой подать, особенно те, что проходили под
балюстрадой. Он узнавал. Не сразу, не всех, каждый раз умирая от страха и
отвращения, мучительно подавляя нарастающую тошноту, узнавал: Виконта...
себя... нынешнего премьера... нынешнего гэбэшника... снова себя... снова
Виконта...
Виконт был в трех экземплярах, все - разные, один - пожилой, лет
шестидесяти, другие - совсем молодые (пятьдесят четвертый, колхоз имени
Тойво Антикайнена, комсомольская стройка, телятник, грязища, дождь...
пьянка, ноябрьские... пьяный Виконт ломится выйти вон через печку... девки
какие-то, которых необходимо со страшной силой драть... пьяный дурной
Сашка: "не хочется, ребята, - надо!..")
Он сам был здесь - сам-три. И было два президента, которых он узнал с
трудом и не сразу - они были моложе ныне действующего лет на двадцать - он
вспомнил их по фотографиям из досье, он вспомнил это досье... И была
супруга президента - оттуда же, из того же досье... Породистая голландская
корова с благородным выменем... И самый главный русский фашист с повязкой
на левом глазу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130