А он все поднимал, ой ладо, гей-люли!
И песню распевал, ой ладо, гей-люли!
(Вечером процедура спуска флага сопровождалась тем же гимном, слегка,
естественно, модифицированным: "Он флаг себе спускал...")
Жена Рахматулло готовила завтрак. Все ели и шли на раскоп. Работали
тишками (это что-то вроде кайла, но поменьше размером) и лопатами.
Археологи - главным образом, счищали специальными щеточками с находок
окаменевшую вековую глину. Находки были по преимуществу - глиняные черепки
разных размеров, форм и видов - обломки разнообразных древних горшков и
кувшинов, среди которых попадались и гигантские, они назывались -
х_у_м_ы_. Черепки аккуратно складывались в ведра и корзины, их предстояло
еще самым тщательным образом отмывать, а потом - сортировать и
классифицировать... По мере того, как солнце поднималось, жара становилась
непереносимой, горячий ветер гнал желтые тучи лесса, рабочие все чаще
присаживались покурить свою анашу и каждый раз курили ее все дольше. И
наконец пан-шеф-отец объявлял обед...
(Жена Рахматулло готовила и обед тоже. Готовила, прямо скажем, плохо.
"Во-первых, мало, - сказал по этому поводу Виконт. - А во-вторых, -
помои...")
Весь этот образ жизни был уже на третий день подробно и с любовью
воспет коллективным автором (Киконин-Красногоров) в бессмертной
песне-поэме, исполняемой на популярный в те годы мотив:
Я не поэт и не аскет,
Как ни грустно сей факт констатировать
- Набил кишку, схватил тишку
И пошел черепки выковыривать......
Струится пот, болит живот,
От урюка не ср... ся, а мочится,
Клубится лесс, облазит нос,
И ругаться по матушке хочется......
Окончен день, тупой как пень
До палатки своей добираешься,
Под сенью струй промывши ХУМ,
Черным чаем до плеч наливаешься...
Песня была длинная, куплетов там было штук двадцать, - поэты щедро
расплескивали свой талант, - и петь ее по вечерам, под гитару, в странных
прозрачных сумерках Мугиана было одно удовольствие.
Впрочем довольно скоро начались неприятности. Сначала маленькие.
Станислав объелся абрикосами (дорвался до дешевых фруктов) и заполучил
желудочный удар невероятной силы. Ни бесалол, ни раствор марганцовки, ни
травяной настой жены Рахматулло не возымели ожидаемого действия.
(Печаль!..)
Пан-шеф-отец объявил Станиславу бюллетень. Станислав был отстранен от
работ на раскопе. Теперь он вставал вместе со всеми, но оставался в
лагере: в лагере была тень от гигантского тутового дерева, от лагеря было
рукой подать до спасительного густого кустарника, наконец в лагере можно
было в любой момент прилечь (ибо сон - лучшее лекарство). И Станислав
принялся бюллетенить. Это была горестная жизнь деда Щукаря, усугубляемая
страданиями уязвленной гордости и ощущением полной своей никому
ненужности. Большую часть рабочего времени Станислав проводил в кустиках,
а когда болезнь отпускала, торчал внаклонку в кристальных ледяных струях
Мугиана - отмывал там бесконечные кувшинные обломки. По вечерам теперь он
не мог уже позволить себе наливаться черным чаем, он вообще сидел на диете
и питался сухариками, так что голод, жажда, тухлая отрыжка и понос мучали
его одновременно. Что-бы не будить по ночам Виконта и пана-шефа,
раскладушку свою он из палатки вынес и ночевал теперь на отшибе - подальше
от людей и поближе к кустикам.
На третий или четвертый день Поноса, уже после отбоя, когда все
улеглись, пан-шеф отозвал Станислава в сторонку и сообщил ему интересные
новости: надо что-то придумать, и срочно, потому что Рахматулло изнывает
от ревности и произносит угрозы - что ни день, то все страшнее. Станислав,
естественно, не понял, о чем речь, и шеф терпеливо растолковал ему, что
рабочие взяли манеру хихикать по поводу Рахматуллы: ты вот здесь весь день
землю копаешь, дурак молодой, а там внизу Стас с женой твоей развлекается,
- с утра и до самого обеда. Рахматулло и на самом деле молодой и дурак,
шуток он не понимает и который уже день ходит раскаленный от злобы, надо
что-то придумать, а то сами знаете, Стас, как это здесь бывает...

Он на всю жизнь запомнил мучительное, как при астме, ощущение
нехватки слов, мыслей, жестов, аргументов, междометий даже, - ощущение,
которое охватило его в тот момент. Было ясно, что на слова шефа надо
реагировать, причем, реагировать быстро, выразительно и точно, чтобы ни
малейшей двусмысленности... никаких инотолкований, сомнений, неясностей!..
Он оказался в шоке. Он молчал, стоял столбом и, кажется, идиотски
ухмылялся.
То есть, нельзя сказать, конечно, что эту женщину он совсем уж не
замечал. Она была молодая, привлекательная, приятная для глаза, и
невозможно было не заметить, что лифчика она не носит и что грудь у нее
под ситцевой кофточкой достойна всяческого внимания... Но во-первых, он
был совсем сопляком еще, в том смысле, что исполнен был всевозможных
романтических заблуждений по поводу женщин, брака, долга и всего прочего.
Во-вторых, его любовные отношения с Лариской в это время были в самом
первом своем разгаре, - он, черт побери, ей письма писал через день,
причем в стихах! Других женщин для него сейчас не существовало: "не более
одной единовременно" - этот принцип он отстаивал тогда во всех
теоретических дискуссиях на эту тему и придерживался его свято вот уже
много лет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130