улица, дом, и, что странно, квартира.
И она пришла, побоялась не прийти. Это оказался обыкновенный жилой
дом, очень приличный, с чистой широкой лестницей, с большими площадками на
каждом этаже (детские колясочки на площадках, велосипеды, лыжи, самокаты),
высокие красивые двери, - лифта, правда, не было, и на пятом этаже
запыхавшаяся Валерия Антоновна повернула медную ручку с медной под нею
надписью "прошу повернуть", звоночек брякнул, дверь отворилась, - на
пороге, сами понимаете, стоял ОН. Она узнала его сразу и поразилась, как
странно и как погано он изменился - он сделался старым страшным стариком -
это в тридцать-то один год! Глаза глядели тусклыми пуговицами. И волосы
потускнели и поредели. Мертвый рот. Мертвая улыбка. А кожа лица обвисла,
стала рыхлой, пористой и бледной, словно вымачивали ее неизвестно сколько
времени в стоячей воде... На утопленника он стал похож, на ожившего
почему-то, мертвого утопленника... Что там у них происходило в пустой
(хорошо обставленной, но совершенно нежилой квартире - и духа человечьего
там не было), что там у них происходило, теща рассказывать на этот раз не
пожелала. Однако, было ясно, что вербоваться она отказалась решительно,
сославшись на нервность, озабоченность семейными делами и неумение держать
тайны при себе. Тем не менее, он назначил ей еще одну встречу, здесь же,
еще через неделю, и она опять побоялась не прийти, но встретил ее какой-то
совсем уж новый - молодой, лощеный, ласковый. На столе в этот раз
оказалась бутылка, ваза с виноградом, бутерброды с икрой, конфеты, и
лощеный этот не слишком даже делал вид, что пришел сюда работать, - совсем
за другой надобностью он сюда пришел, да не на таковскую, бродяга, напал:
это уже было сражение не по ихним сумрачным правилам, а по ее правилам -
лихим и веселым, и не было ей в таких боях равной. Враг, разумеется, был
разбит, она ушла с гордо поднятой головой, унося с собою пакет винограда и
два бутерброда с икрой - для Лариски. Враг же остался, распаленный и
обнадеженный, но видно что-то там у них заело в ихнем хваленом механизме -
больше никогда не видела она ни хахаля своего, ни этого
лощеного-ласкового, провалились они в безвременье навсегда, а когда
бледное щупальце снова дотянулось до нее (звоночек по телефону, знакомое
предложение, и даже адрес тот же), - на дворе стоял уже пятьдесят
четвертый, а у нее уже был Иван Данилыч, надежный, как разинский утес, она
все ему рассказала, он подумал минуту и посоветовал: пренебречь - не
ходить и забыть, обойдутся. Так оно и вышло...
За этой замечательной историей последовала еще одна - о победе над
зам министра просвещения, но это показалось Станиславу уже не так
интересно, и в два часа ночи решено было убирать со стола. Новый Год
состоялся и обещал быть не хуже старого... Мир был в доме, и мир был в
сердце, и мир был в мире.

В это самое время, в половине третьего ночи, у Лариски открылось
сильнейшее кровотечение и начались боли. Она заплакала, потеряла сознание
и через два часа, не приходя в себя, скончалась на операционном столе.

4
Весь день с самого утра звонил телефон. Соседка сначала подходила,
брала трубку, курлыкала что-то вполголоса, потом подкрадывалась к двери и
царапала двумя ногтями. Он отвечал: "Нет дома", и она исчезала надолго.
Потом он вовсе перестал ей отвечать, телефон все звонил, он считал звонки:
двадцать один, двадцать два, двадцать три... Сделалось темно, лифт
грохотал время от времени, во дворе пели пьяными голосами. Он курил.
Красный свет разгорался на секунду, появлялась на секунду пепельница,
коробок спичек, спинка стула, и все исчезало, истаивало, затягивалось
темнотой.
Очень хотелось заснуть. Это стало как бы манией. Заснуть бы, повторял
он про себя. Провалиться. В небытие. Хоть ненадолго. Хоть на несколько
часов. Хоть на несколько минут... Он глотал какие-то пилюли, иногда ему
казалось, что он уже спит и даже видит во все что страшное, черное,
тухлое, душное, но на самом деле он не спал уже много дней и ночей подряд.
Он превратился в организм. Этот организм не принимал сна. Еды. Света.
Мира...
Потом вдруг снова дошел до него голос. Встревоженный. Что-то было не
так. "Станислав Зиновьевич, у вас там ничего не горит? Вы спите? Горит
где-то..." Это у него одеяло горело. Большое красное пятно светилось,
оранжевый муар расходился кругами, и даже быстрые язычки пробегали. И
оказывается, уже дышать было нечем. "Это я курю, - сказал он громко. - Это
у меня табак такой". Соседка потопталась по ту сторону дверей, неуверенно
и встревоженно курлыкая, потом поверила, видимо, - успокоилась, затихла,
ушла.
Он смотрел как огонь набирает силу. Огонь был красив. Он протянул
руку и положил ее на красно-оранжевое, муаровое, тлеющее, искристое... В
этой боли было еще и какое-то странное наслаждение. В ней была
справедливость, в этой боли. Но вот дым - мешал. Его было слишком много.
Огонь был здесь в своем праве и на своем месте, а дым - нет. Дым был
сейчас неуместен.
Он поднялся, вышел на кухню, взял с плиты холодный чайник и, не
торопясь, с удовольствием (впервые за день он что-то делал), вылил его на
бегающие огоньки. Это было в точности так же, как поздно вечером, в лесу,
когда перед тем, как лечь спать, неторопливо и старательно заливаешь
кострище. Шипение. Белый дым. Запах гари. Ему пришлось набрать и вылить
еще один полный чайник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130