Солнце уже ползло к закату и было у него за спиной - слепящий
расплывчатый кусок ледяного тумана на белесом серо-голубом небе,
перечеркнутом белым инверсионным следом немецкого самолета-разведчика. В
этом солнце и в этом небе не было никакой жизни, ничего, кроме обещания
скорой и неизбежной смерти, точно так же, как и в этих высоких, выше
человека, сугробах вдоль тропинки, в этих мертвых, ослепших без стекол,
домах, бездымных мертвых печных трубах и в этой мертвенной тишине и
мертвенном безлюдье вокруг.

(Много лет и даже десятилетий спустя, когда уже и следа не осталось
от того тщедушного, полумертвого, слезоточивого мальчика, и умерла среди
людей сама память об этом мертвом, в белый саван затянутом, опустелом
городе, он продолжал помнить и ненавидеть: январь, белую снежную пелену
улиц и пустырей, это морозное белесое небо и этот слепящий кусок тумана
вместо солнца. Навсегда, до конца, до последней в себе капли жизни...)

Мальчик плелся (ему казалось - бежал со всех ног) вдоль проспекта
имени Карла Маркса, миновал пересечение с коротеньким Финляндским
проспектом, где в октябре упала большая бомба, почему-то неразорвавшаяся
(взрослые говорили, что она оказалась набита песком вместо взрывчатки и в
песке находилась записка по-русски: "чем можем, тем поможем"), слева от
него осталось серое модерновое здание, в котором до войны жила его
школьная подруга красивая Галя и в котором сейчас, наверное, никто не жил,
ему предстояло еще идти и идти, может быть до самого "райсовета", где у
мамы была служба в "райжилотделе", - все эти слова были мальчику знакомы и
привычны, но не означали ничего конкретного, кроме большого здания, где в
пустых коридорах замечательно пахло вареными соевыми бобами, и большой
холодной комнаты, где мама сидела за столом, заваленным папками и
бумагами...
Вокруг никого не было: снег, сугробы, деревья, мертвые дома с окнами,
забитыми фанерой... слева началась глухая высокая стена, огораживающая
территорию какого-то завода - до войны здесь всегда было шумно,
многолюдно, катили туда-сюда грузовики, из-за стены доносились железные
удары, таинственное шипение, валил пар и дым, а иногда вдруг распахивались
огромные ворота и оттуда прямо на улицу, торжественно пыхтя и грохоча,
выползал настоящий паровоз - дымный, грязный и огромный - некоторое время
катился, восхитительно гудя, вдоль проспекта, а потом вновь скрывался на
территорию завода, уже через другие ворота...
Сейчас рельсы были погребены под толстым слоем кристаллического
снега, а у ворот лежала на боку женщина - неподвижная, с оцепеневшими
округло разведенными руками, и лицо ее было светло-желтым и словно бы
светилось, как лакированная головка белой шахматной фигурки. Рядом с нею,
в метре, не больше, лежал кулек из красного стеганого одеяла, обмотанный
поверх еще и шерстяным платком. Кулек молчал, но еще слабо шевелился.
Мальчик прошел мимо, скосив только глаза на мгновение, и сразу же
перестал об этом думать. Он находился в состоянии такого истерического
ужаса и такой безнадежности, что никакие внешние впечатления уже ничего не
могли в этом состоянии переменить. Да и не было, честно говоря, ничего
такого уж особенного в том, что он сейчас увидел... разве что, пожалуй, то
обстоятельство, что кулек _ш_е_в_е_л_и_л_с_я_...
Стена кончилась, начались красного кирпича заводские строения, а
справа открылся переулок, в дальнем конце которого была школа, в которой
мальчик успел отучиться в первом классе и которая теперь была превращена в
госпиталь. Повернув голову, мальчик увидел там, у самой школы, движение -
стояли окутанные паром автомобили и в этом пару появлялись и перемещались
какие-то люди. Мамы там не было, да и не могло быть...
Он ковылял все дальше и все медленнее (а ему казалось - все быстрее),
миновал поворот к Гренадерскому мосту слева и мертвую, без купола, церковь
справа, начались места, которые он до войны не знал и узнал только сейчас,
когда начал иногда ходить с мамой к ней на службу... Надо было
в_с_е_г_д_а_ ходить с ней на ее службу, мало ли что там холодно и скучно,
лучше совсем замерзнуть, чем потерять маму... лучше любая скука, лучше все
на свете, чем остаться одному... Ему захотелось крикнуть изо всех сил, но
сил, оказывается, не было.
Он услышал какой-то грохот... разрывы... или выстрелы. Либо начинался
вечерний артобстрел... либо это зенитки начали бить по немецкому
самолету... Он поглядел в небо. Да, наверное, это зенитки. Рядом с
самолетом появлялись из ничего и повисали клубки рыжего, черного и белого
дыма. Раньше ему было бы интересно понаблюдать за этим, но не сейчас.
Сейчас ничто ему не было интересно...

4
Вот тоже любопытный - с точки зрения Основной Теоремы - вопрос: как
быть с бомбежками, артобстрелами, зажигалками, осколками и прочей войной?
Около дома, где жил мальчик, в радиусе километра упало (по словам
взрослых) четырнадцать бомб. Снарядов никто не считал. Как и зажигалок, -
хотя бензоколонка рядом с домом (совсем рядом, через улицу) сгорела, между
прочим, именно под зажигалками. Во время осенних бомбежек зажигалки
сыпались на крышу дома градом - дежурные едва успевали сбрасывать их вниз,
и там они впивались в тротуар и умирали в ярком праздничном костре,
рассыпая разноцветные искры, расплавляя себя, асфальт, землю, камень
поребрика...
Вначале все очень боялись бомбежек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130