Говорят, знаменитый Бурцев был таким же специалистом по
провокаторам. А Кузьма Иваныч, побеседовав с человеком десять минут, уже
знал, НАШ он, или не совсем, или же - совсем НЕ. Про Николаса он сразу же
сказал ему - причем одному только ему и никому больше: "Этот у нас не
задержится. Он - сам по себе. Мы ему не нужны. Ему вообще никто не нужен".
Однако Николас задержался на целых пять лет. Кузьма Иваныч молчал, правда,
но, видимо, все это время оставался при своем мнении, и последние события
его, в отличие от всех прочих, ничуть не удивили и не озадачили).

- Я знаю пару-другую филателистов, - сказал Эдик раздумчиво. -
По-моему, они все ненормальные.
Он посмотрел на него с удовольствием.
- О том и речь, - произнес он очень довольный, что семя, им
брошенное, уже дает всходы и ничего не надо формулировать самому.
- За старый конверт - жену отдадут, причем со слезами радости на
глазах, - продолжал Эдик, развивая тему.
- Умгу... - он подошел к огромному окну и уперся лбом в ледяное
стекло. За окном была ледяная сырая мутно подсвеченная туманная мгла.
Ничего не было видно, кроме этого неподвижно подсвеченного тумана, - ни
города, ни залива, - и вдруг все там озарилось красным, а потом зеленым -
это реклама на крыше переменила текст.
- Два вопроса, - сказал Эдик. - Неужели это правда? И второй: где
взять кучу старых конвертов?
- Очень старых: сто, двести лет, - он снова повернулся лицом в
комнату.
Кузьма Иванович осознал, наконец, что разговор идет вполне серьезный,
прекратил процедуру надевания и присел на краешек своего стула. Спросил с
огромным сомнением:
- Перекупить его за кучу старых конвертов хотите? Да вы сдурели. Или
это я сдурел?
Он поправил его:
- Не перекупить. ОТКУПИТЬСЯ!
- Да уж, - сказал Эдик злобно. - Перекупать его еще - зачем он нам
теперь нужен?
Это как сказать, подумал он. Еще как нужен... Он представил себе
вдруг, что Николас сидит здесь, сейчас, по ту сторону стола - тощий,
лохматый, веселый, никогда не унывающий, не умеющий унывать, некрасивый,
почти даже уродливый, редкозубый, смахивающий то на ящерицу, то вдруг на
обезьяну... держит на уровне уха своеобычную полурюмку водки и неудержимо
разглагольствует о неизбежности победы умных над дураками... или
обосновывает необходимость учреждения Министерства Проб и Ошибок...
Поехать к нему и извиниться, подумал он вдруг, ощутив за грудиной холодную
боль налетевшего решения. Прямо сейчас. Не одеваясь. В шлепанцах. "Прости
мой ядовитый язык... Вернись. Я не хотел... я не хотел тебя так сильно
уязвить..." Ложь. В этот момент он хотел не просто уязвить, он хотел его
уничтожить... Чего в конечном счете и добился: его нет. По крайней мере -
здесь... И больше никогда не будет.
- Станислав Зиновьевич, - сказал неожиданно Эдик незнакомым и
неприятным голосом. - Господин Президент. Ведь вы его любите. До сих пор.
Правда?
Он отшатнулся от этого прямого взгляда его зелено-радужных и
задохнулся от неожиданности и от невозможности прямо ответить на этот
прямой вопрос. Но он понимал, что ответить придется, и - сейчас.
- Вы же его всегда больше всех нас вместе взятых любили, - продолжал
Эдик, и в голосе его теперь была печаль и печальная зависть. - Чего там.
Здесь же все свои. Мы об этом между собой уже десять раз переговорили...
- Э! Э! За себя говори! - предупреждающе взрыкнул Кузьма Иваныч, и
строго посмотрел на Эдика недовольный Кронид, который уже, оказывается,
сидел здесь же и даже держал наготове нож и вилку.
- Да ладно, ладно вам... Лояльные вы мои, - сказал им Эдик. - Ну, не
говорили, так думали... Думали ведь? Думали, думали!.. Поэтому у нас и не
получается с ним ничего - третий раз обсуждаем проблему, и третий раз
впустую балабоним. Как собаки... И я вам прямо скажу, господин Президент:
пока вы его из сердца своего не выкините... Пока вы его не выдерете, с
корнем, с кровью, пока вы его, прошу прощения, не разлюбите, до тех пор
ничего у нас с вами не выйдет...
- Прекрати, - сказал ему Кронид тихо. Тихо-тихо сказал, но ТАК, что
Эдик моментально заткнулся. Словно его выключили. Оборвал себя на
полуслове, на полужесте, на полувзгляде - потянулся через весь стол за
бутылочкой тоника, зубами сорвал колпачок и стал пить из горлышка, ни на
кого не глядя.
Возникла тишина, и тишина эта утверждала правильность сказанного, и
содержала в себе еще множество невысказанных упреков, а равно и приторный
привкус той натужной деликатности, какую проявляют обычно в адрес
заслуженных, но безнадежных инвалидов и маразматических, но уважаемых
стариков. Он слушал эту тишину, и справиться с ней казалось ему потруднее,
чем со сварливым шквалом ядовитых упреков, но он с ней справился в конце
концов.
- Все правильно, - сказал он, стараясь улыбнуться и надеясь, что
улыбка получается не слишком фальшивая и не слишком жалкая. - Mea culpa.
Mea maxima culpa. Однако вам придется простить мне эту мою старческую
слабость. Я ведь, действительно, люблю вас. Всех. Я сам вас выбрал, я сам
вас назначил своими любимчиками, и отказываться от вас мне дьявольски
трудно. Даже, когда вы ведете себя дурно... И все! - он оборвал себя. - И
хватит сегодня об этом!.. Кстати, по-моему, уж полночь состоялась, или
нет?
- Состоялась, - сейчас же подхватил (с явным облегчением) Эдик. - Уже
пятнадцать минут как.
- Превосходно! Разгрузочный день кончился. Начинается погрузочный...
- Распущенность и никотин!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130