двенадцать трижды воскрешенных мертвецов,
каждому по сто с гаком, лыка уже не вяжут, но - правят!.." "Очень даже
может быть, - подхватил тогда Станислав. - И все двенадцать - синего
цвета." Он тут же прикусил себе язык, но Мирлин, кажется, не обратил на
его реплику никакого внимания - видимо, перед глазами его стояли совсем
другие картины).
- Ладно, - сказал он, засовывая папки в полиэтиленовую сумку. - Все.
Поговорили. Все свои слова беру назад. И не беспокойся. Я трепло, но -
исправимое. Поехали с Богом...

6
Лето началось жарой необыкновенной. Асфальт подтаивал уже с утра. В
мутном знойном небе плавал назойливый тополиный пух - белые войлоки его
жаркий ветер мотал по мостовым. В пригородных зонах горели торфяники.
Приказ был отдан - не пускать никого в леса, особенно на автомобилях. На
работе потные осатанелые люди страстно спорили, что правильно: держать все
окна настежь, или наоборот закрыть их плотно и еще занавесить. Белыми
знойными ночами из подвалов поднимались сонмища комаров-мутантов -
бесшумных и кровожадных, как пираньи. Тепловые удары стали обычным делом,
словно многомиллионный город перенесло вдруг в пустыню Бет-Пак-Дала.
Соседка грохнулась в обморок прямо на кухне - "сомлела". Станислав
перепугался насмерть, но все обошлось: к вечеру прискакал ее новый хахаль
- седой плотный человек с вкрадчивой повадкой квартирного вора - принес
бутыль излюбленного портвейна "три семерки", и до глубокой ночи доносилось
от них тихое, сдавленное пение: "Хас-Булат удалой" доносился, а также "Как
день хорош, как солнца луч приятен..." и "Каким ты был, таким остался..."
Утром Станислав, невыспавшийся, потный и злой, был, немедленно по
приходе, зван к Ежеватову.
- Садись писать отчет по АНТИТЬЮРИНГу, - сказал без всяких
предисловий товарищ начальник, тоже потный, тоже злой и, видимо,
невыспавшийся. - В темпе. Завтра чтобы был.
- Зачем это вдруг?
- А затем, что Академик наш вчера обувку поменял, - сказал Ежеватов с
такой кривой ухмылкой, что Станислав сразу же понял, о чем речь, хотя
эвфемизм ежеватовский был ему вовсе незнаком.
- То есть? - спросил он на всякий случай.
- То есть - коньки отбросил. Выпрямился. Дуба врезал... Наконец-о мы
дождались этого печального события.
- Ясно, - сказал Станислав, не испытывая никаких эмоций. - Вообще-о
он, по слухам, был - не очень?
- Он был очень даже "не очень". Если всех, кого он заложил, раком
поставить, то они протянутся отсюда аж до Большого Дома. Но с ним можно
было работать, понимаешь в чем дело... У него были _м_и_н_у_т_ы_, и вот
тут его надо было ловить... Он почти уж согласился тебя с Зинаидой
отправить в Беркли на стажировку. И АНТИТЬЮРИНГ наш ему нравился. А теперь
будет на его месте мудила Всехсвятский: АНТИТЬЮРИНГ он постарается закрыть
на хер, а в Беркли поедет, соответственно, не Красногоров из ВНИИТЭКа, а
какой-нибудь Серожопов из НИИСТО. Понял расклад?
Станислав расклад понял, но остался к нему вполне равнодушен.
АНТИТЬЮРИНГ ему уже малость поднадоел, а про Беркли услышал он сейчас
впервые, а потому горечь несбывшегося (самая горькая штука на свете) не
могла зацепить его своими ядовитыми крючьями по-настоящему.
Он пошел писать отчет и писал его весь день, без обеда, только чаю
попил с сухарями. В пять часов все из лаборатории ушли, стало тихо и даже,
кажется, прохладно. В шесть заглянул перед уходом Ежеватов, полистал уже
готовые страницы, рассказал байку из серии "Тук-тук. Кто там?.."
("Тук-тук. - Кто там? - КГБ. - Что надо? - Поговорить. - А сколько вас
там? - Двое. - Вот и поговорите"), сообщил, что Академик завещал себя
отпевать в Никольском соборе ("В обкоме все на рогах стоят, яйца на себе
кусают...") и ушел, хрустя последним сухарем. Станислав остался и дописал
черновик до конца. Было уже - половина восьмого.
Он подъехал к дому около восьми. Аккуратно подрулил на свое место, у
фонаря (чтобы вору неудобно было взламывать хотя бы правую дверцу),
выключил двигатель и посидел немного за рулем, глядя перед собой вдоль
сизого от жары проспекта.
Ветер валял по мостовой белые войлоки тополиного пуха. Бухала баба на
стройке супер-отеля. Курсанты ВМА тощими зелеными петушками выскакивали из
проходной. Небо было мутное, белесо-голубое. Было лето.
Он вылез из машины и сейчас же, не успев одернуть себя, поглядел
вверх на свои окна. Окна, естественно, были закрыты. Он отвел глаза и
принялся старательно запирать машину: защелка правой дверцы... дворники -
снять... наружное зеркальце - снять. Левая дверца...
В парадной он почти столкнулся с какой-то женщиной и отступил, давая
ей дорогу. У нее было смуглое лицо и спокойные серые глаза с черными
ресницами.
Она сказала:
- Здравствуй, Слава, - и только тогда он узнал ее. Это была Пола.
Сорокалетняя Пола.
- Здравствуй, - сказал он.
Они стояли в парадной и глядели друг на друга. Молча. Долго.
Наверное, целую минуту. Потом толпа мелких детишек высыпалась из дверей и,
гомоня, стала пробираться между ними, и рядом с ними, и огибая их. Пола
сказала что-то - губы ее шевельнулись, и на мгновение блеснули зубы -
белые и влажные.
- Что? - спросил он поспешно.
- Я говорю: имею удовольствие читать тебя чуть ли не каждый день... -
Голос у нее был прежний, чуть глуховатый, бархатный, голос покоя и
свободы.
- Не понимаю, о чем ты...
- Ну, в "Смене" же... "Праздничные записки"...
- А! - до него дошло наконец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130