..
Мальчик упал на спину. Он еще падал, когда с головой убийцы вдруг
что-то произошло. Голова у него стала вдруг расти, раздаваться во все
стороны, красные трещины появились в морщинистом лице, слетели с носа и
куда-то пропали очки, лицо раскололось, брызнуло в стороны красным,
желтым, белым, - и мальчик перестал видеть...
Очнувшись, он обнаружил над собой старуху, закутанную так, что ни
глаз, ни лица вообще, у нее не было, а только торчали из темной дыры между
шерстяным платком и заиндевелым воротником какие-то рыжие клочья. Старуха
эта тыкала в него палкой с резиновым наконечником и бубнила въедливо:
"Вставай давай... Живой? Так и вставай тогда... Сам вставай, сам...
подымайся..."
Он поднялся кое-как, держась за стену, и пока он поднимался, рядом
образовался еще один закутанный человек - то ли старик, то ли еще одна
старуха, но с ведром, и эти двое принялись невнятно и в то же время
визгливо обмениваться бессмысленными фразами. У них получалось из
разговора так, что вот, пожалуйте вам, вышел человек во двор дров
наколоть, а его осколком и срезало - голову совсем оторвало, осколком
этим, ничего не осталось...
Страшный человек лежал тут же, на спине, раскинув руки с окостенелыми
голыми пальцами, и топор его валялся неподалеку среди желтых разводов
заледеневшей мочи и замерзших какашек... а головы у него, действительно,
теперь совсем не было - какой-то белесо-кровавый мокро поблескивающий блин
был у него вместо головы...
Старухи все продолжали скрежетать и бормотать, их сделалось уже трое
- третья была с красной повязкой. Мальчик хотел сказать им, что все было
не так: не было никакого осколка, и, главное, человек этот вышел не дрова
колоть (где вы здесь видите дрова?), он вышел меня убить и съесть, он -
людоед... Но ничего этого мальчик говорить не стал, он вспомнил про маму и
бросился в дверь черного хода, под лестницу, на заледенелый кафель
вестибюля, и там, как в прекрасном волшебном сне, увидел маму, бегущую от
парадной двери к нему навстречу... И весь этот мертвый, гнусный,
безжалостный, загаженный, злобно-равнодушный и остервенело-оскаленный мир
- стал сразу же нежен, ласков и бесконечно прекрасен...

Главу о блокадном мальчике он закончил примерно так. Уже поздний
вечер. Тьма. Тишина. Потрескивают и свистят угли в плите. Тепло.
Вздрагивает слабенький огонек коптилки. Мальчик сидит на своем месте за
кухонным столом, смотрит в этот огонек, ни о чем не думает и очень
медленно, по одной штучке за раз, ест вареные соевые бобы, положенные в
блюдечко перед ним. Подолгу жует. Чмокает. Он прекрасно знает, что жевать
надо с закрытым ртом, но нарочно жует с открытым - так гораздо вкуснее.
Мама сидит тут же, рядом, справа. Мальчик не видит ее, он смотрит на
желтенький язычок коптилки, но он знает, что она здесь, а значит, все -
хорошо, и будет хорошо, и нет ни страха, ни мрака, ни смерти в этом
мире...
"Он счастлив. Он вообще - счастливый мальчик. Ведь он ничегошеньки не
знает, - ни плохого, ни хорошего.
Он не знает еще, что через неделю его сразит кровавый понос -
последний звоночек в его жизни. Организм его перестанет сопротивляться.
Два дня он будет без сознания. Ему будет чудиться, что он - Лиса; Лиса
построила домик; Лиса хочет войти в свой домик; Лиса не может войти в свой
домик, потому что домик стоит у Лисы на носу... а Лисе так мучительно, так
безнадежно, так страстно хочется войти... в домик, в домик... в домик...
На третий день придет Амалия Михайловна и принесет пузырек с мутноватой
бесцветной жидкостью. В пузырьке будет БАКТЕРИОФАГ - пожиратель бактерий.
Мальчику дадут столовую ложку, и на следующий же день кошмары его
прекратятся. Вместе с кровавым поносом. Мальчик опять останется жить.
(Откуда у Амалии Михайловны взялся бактериофаг? Никто никогда так и
не догадался спросить ее об этом. Может быть, это и неважно, в конце
концов. А может быть, наоборот очень важно... Откуда вообще на пути
мальчика взялась эта Амалия Михайловна, которую ОПРЕДЕЛЕННО должны были
расстрелять еще осенью, но не расстреляли, выпустили, она пережила Большой
Дом, она пережила Декабрь и Январь и вдобавок оказалась обладательницей
бактериофага?.. Очень трудно и даже невозможно отделить важное от
неважного, когда речь идет о суперпозиции маловероятных событий...)
Он не знает, что и он, и мама его останутся живы и будут жить еще
много лет, не смотря ни на что. Он счастливый мальчик.
Он не знает, что сейчас вот, именно в это время, далеко на севере
города отец его, рядовой ополчения, опухший, страшный, обросший седой
нечистой бородой, присыпанный свежим снегом, прислонился плечом к
заваленной снегом платформе, груженой заснеженным обгорелым танком,
окоченевшие руки его по-дворницки сунуты в рукава, подмышкой держит он,
прижимая к себе, учебную трехлинейку образца 1891 года со спиленным бойком
и с примкнутым трехгранным штыком (с такой же точно, но вполне боевой,
конечно, хаживал он на Юденича двадцать четыре года назад), глаза его
закрыты, водянка мучит его, а больное сердце пропускает каждый третий
удар... Это сердце, и этот лютый голод, и равнодушный мороз догрызают его.
Жить ему осталось меньше двух дней...
Ничего этого мальчик не знает.
Он не знает, что всего каких-нибудь в пяти-семи километрах от него в
теплой, немыслимо чистой, большой, красивой комнате, где ярко светят
многочисленные электрические лампы, а натертый пол лаково блестит,
невысокий, очень полный человек с черными волосами и черными - квадратиком
- усиками опускает завернутый рукав кителя и с пренебрежительной усмешкой
слушает, что говорит ему другой, в белом докторском халате, человек, тоже
невысокий, но худощавый и совсем седой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130