Раньше я воображал, что
плато Ледника Гобрин ровное, как замерзший пруд; но вокруг нас расстилалась
многокилометровая равнина, больше похожая на внезапно застывшее штормовое
море.
Бесконечные заботы о том, как безопасно установить палатку, закрепить
сани, непременно очистить весь налипший на одежду снег и так далее, страшно
надоедали. Порой все это казалось совершенно бессмысленным. Порой мы
останавливались на ночлег так поздно и были настолько продрогшими и
усталыми, что хотелось просто снять с саней спальный мешок и улечься в
глубокий санный след, не ставя никакой палатки. Я ясно помню, как сильно мне
этого хотелось в отдельные дни и как яростно я сопротивлялся методичной
тиранической настойчивости своего спутника, непременно требовавшего, чтобы
мы все делали как следует и тщательно готовились к ночлегу. В такие моменты
я его ненавидел, ненавидел лютой, смертельной, какой-то нутряной ненавистью.
Я ненавидел те жесткие, неуклонные, неотменимые требования, которые он мне
предъявлял -- во имя жизни.
Когда все бывало сделано и мы наконец оказывались в палатке, почти
сразу тепло от печки Чейба накрывало нас своим уютным колпаком.
Удивительная, замечательная вещь -- тепло! Смерть и холод отступали,
оставались где-то снаружи.
Ненависть тоже оставалась снаружи. Мы ели и пили горячее. Потом
разговаривали. Когда мороз был особенно свирепым и даже идеальное в смысле
теплоизоляции покрытие палатки не могло уберечь нас от холода, мы
устраивались почти вплотную к печке. Изнутри палатка за ночь покрывалась
короткой шерсткой инея. Если хоть на миг приоткрывалась войлочная дверь,
ворвавшийся поток ледяного воздуха тут же конденсировался и превращался в
изморозь. Если же снаружи была метель, то иголочки леденящего ветра
проникали сквозь вентиляционные отверстия, хотя те были самым тщательным
образом защищены, и в палатке повисала практически неощутимая снеговая пыль.
В такие ночи буря выла и стонала так громко, что мы не могли даже нормально
разговаривать, приходилось кричать друг другу в ухо. Порой ночная тишина
бывала настолько полной, что представлялось, что во Вселенной только еще
нарождаются первые звезды или, наоборот, уже наступил конец света.
Где-то через час после ужина Эстравен чуть уменьшал мощность
нагревателя, если позволял мороз, и выключал свет. Делая это, он бормотал
короткую прелестную молитву или заклинание -- единственное, что я запомнил
из мудрости Ханддары: "Восславься же, о Тьма и незавершенность Мироздания!"
Так говорил он, и наступала тьма. Мы засыпали, чтобы утром все начать
сначала.
Так продолжалось целых пятьдесят дней.
Эстравен по-прежнему вел свой дневник, хотя за те недели, что мы шли по
Вечным Льдам, он редко писал много, чаще только записывал дневную
температуру и пройденный километраж. Среди этих записей порой встречаются
отдельные, обрывочные его мысли, отрывки наших бесед, но ни слова о том
молчаливом диалоге, что постоянно продолжался меж нами в течение всего
первого месяца на Леднике, пока у нас еще хватало сил беседовать после
ужина, а также когда нам пришлось провести несколько дней в палатке из-за
сильной пурги. Я, например, рассказал ему, что мне не запрещается -- однако
и не поощряется -- прибегать к телепатии на чужой планете, не вступившей в
Лигу Миров, и попросил его пока сохранить в тайне то, что он узнал от меня,
по крайней мере до тех пор, пока я не смогу обсудить свой поступок с
коллегами на корабле. Он согласился и слово свое сдержал. И ни разу не
произнес вслух и не записал ни слова из того, что касалось наших с ним
телепатических бесед.
Искусство телепатического общения -- вот то единственное, что я мог
подарить Эстравену от имени всей экуменической цивилизации, от имени той
чуждой ему жизни, которая так его интересовала Нарушая Закон Культурного
Эмбарго, я отнюдь не стремился заслужить благодарность. Или вернуть
Эстравену долг. Такие долги навсегда неоплатны. Просто мы с ним достигли той
стадии отношений, когда друг с другом делятся всем, чем можно или стоит
поделиться.
Я даже думаю, что в итоге окажется возможной и супружеская любовь между
гетенианцем-андрогином и нормальным (по хайнским меркам) однополым
гуманоидом, хотя подобный союз, безусловно, будет бесплодным. Это,
разумеется, еще нужно доказать; Эстравен и я не доказали ровным счетом
ничего, если не считать области возвышенных чувств. Наиболее сложной в плане
наших с ним сексуальных отношений была ночь где-то в самом начале пути --
вторая ночь, проведенная на ледовом плато. Мы тогда весь день преодолевали
торосы, без конца возвращались буквально по собственному следу, стараясь
обойти глубокие трещины Это была ужасная местность к востоку от Огненных
Холмов Мы совершенно вымотались, но не падали духом, надеясь, что вскоре
перед нами откроется ровная поверхность плато.
Но после ужина Эстравен вдруг стал каким-то неразговорчивым и довольно
скоро совсем умолк В конце концов я, почувствовав его явное нежелание
продолжать беседу, спросил:
-- Харт, я снова что-нибудь не так сказал? Снова обидел тебя?
Пожалуйста, скажи, в чем дело? Он молчал.
-- Ох, видно, я как-то задел твой шифгретор. Прости. Я никак не могу
все это усвоить Да я, если честно сказать, по-настоящему никогда и не
понимал значения этого слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111