Ей нечего сказать тем, кто с нами. Те же, кто нам не верит, из личной выгоды работают на врага. Но народу надо разъяснять. Надо разъяснять, что сейчас идет совершенно другая война, ничем не похожая ни на войну девяносто третьего года, ни на Балканскую, ни даже на только что закончившуюся мировую войну! Это совсем другая война... Гражданская, народная война, в которой должны объединиться все — женщины, мужчины,
Дети... Мы обязаны не только вести ее, но и выиграть. Вы тоже так думаете?
— Да... конечно.
На какое-то мгновение все замолчали. На плите совсем по-домашнему запел чайник, словно они сидели не в тюремной больнице, а в гостях. Но у Ихсана все кипело в душе, и казалось, он не выдержит и сорвется. А ведь Кямиль-бей полагал, что увидит его совершенно спокойным и уравновешенным, и не понимал причины его волнения. Откуда он мог знать, что такое нервное возбуждение охватывает каждого заключенного при виде нового посетителя. Это волнение, этот с трудом сдерживаемый огонь очень шел Ихсану. Да, он, несомненно, делал большое дело. Красота и величие этого дела подчеркивались еще и тем, что Ихсан держался очень просто.
— Какие новости из Анатолии?
Ахмет рассказал, назвал несколько имен. Теперь над делами анатолийцев уже не смеялись, как прежде. Многие из тех, кто вначале не принимал их намерения всерьез, сами примкнули к ним, перебежав в Анатолию. Особенно сильно на них повлияли оккупация Стамбула, разгон парламента и ссылка некоторых депутатов на остров Мальту. ' , ,
Ихсан прервал Ахмета на полуслове, словно ему было безразлично то, что он слышал.
— Я очень зол на Али Кемаля. И все же регулярно читаю его газету. Это своего рода тренировка нервов. Он заблуждается... Людям вообще свойственно заблуждаться, в этом нет ничего постыдного. Но разве в таком деле простительно заблуждаться? Дорогой мой, ведь здесь не может быть двух точек зрения. У нас один путь — путь борьбы... В плену со мной был преданный унтер — курд из Искилипа '. Он часто пел песню, от которой у меня слезы навертывались на глаза:
Хорошо бы надеть красные сапоги, Хорошо бы вскочить на рыжего скакуна, Хорошо бы умереть в жестоком бою.
Смерть пленника—смешная и жалкая смерть, господа! Совсем другое дело — смерть в бою, верхом на горячем коне, в красных, как кровь, сапогах... В лагере для
военнопленных при мне было два самоубийства. Один из самоубийц был офицером запаса. Он сам установил день своей смерти, решив, что, если до определенного срока не получит письма от жены, ему больше незачем жить. Но получить военнопленному в египетском лагере письмо из Стамбула было в то время так же невозможно, как, скажем, полететь на луну. Он повесился в уборной на патронташе. Гвоздь был вбит слишком низко, и офицер поджал под себя ноги. Страшное зрелище! Поджать ноги, чтобы больше не жить! Не знаю почему, но я не почувствовал к нему никакого сострадания. Может быть, оттого, что на войне слишком часто приходилось видеть смерть.
— А как покончил с собой второй?
— Еще хуже. Бритвой перерезал себе вены на руках... С тех пор я не могу видеть кровь. Это был араб в чине майора. Говорили, что он заболел сифилисом. В поражении есть и положительная сторона: проверяется сила воли. Только не поймите меня превратно, я говорю не о себе, не подумайте, что я считаю себя одним из тех, кто выдержал испытание.
— Генерал Буланже покончил жизнь самоубийством после того, как был избран президентом, значит, после победы.
— То была грязная победа.
Дверь в комнату открылась. На пороге стоял коренастый человек лет сорока, смуглый, за что и получил прозвище Араб. На его темном лице сверкали только белки глаз. У него были толстые руки и шея и удивительно тонкий голос. Он знал, что его голос не соответствует телосложению, поэтому старался говорить твердо и резко. Но ни этот голос, ни без конца мигающие глаза не внушали доверия.
— Добрый день, Ихсан-агабей...
— Привет, Абдулла-ага... прошу.
Абдулла важно вошел в комнату и сел на табуретку.
— Я не побеспокою?..
— Что ты, мой гость — твой гость. Садись, выпьем чайку...
— Чай готов? Значит, теща нас любит... Ихсан представил Кямиль-бею Абдуллу.
— Староста нашей тюрьмы. Он сделал мне Много Добра. Я ему очень благодарен....
— Полно тебе, Ихсан-агабей... О чем тут говорить! Как мы договорились, пусть так и будет, а то я больше не приду... Какой я благодетель? Это все твое благородство...
Несмотря на эти скромные слова, глаза Абдуллы светились превосходством. Он осклабился, обнажив желтые зубы. Его улыбка не понравилась Кямиль-бею. Конечно, это хитрый и жестокий человек! Трудно было заметить его хитрость, но злая улыбка сразу выдавала жестокость.
Чай пили молча. Кямиль-бей исподтишка разглядывал Абдулла-агу. На нем был костюм типичного стамбульского апаша: черный двубортный пиджак, черные брюки клеш, ботинки на высоких каблуках с пуговицами на боку, феска с суженным верхом, шелковая сорочка, фильдекосовая майка, красный, как феска, шерстяной кушак...
— Простите, за что вы в тюрьме?—спросил Кямиль-бей.
— Пустяшное дело... Запоздавший донос... Мне не привыкать... Я чувствую себя здесь, как дома. Сижу уже седьмой раз... Раньше обвинялся в нанесении увечий, дела рассматривались судом для мелких проступков... А на этот раз преступление... Собственно, и преступлением это назвать нельзя... Да упасет аллах Ихсан-агабея...
— Убили кого-нибудь?
— Что вы!.. Если бы убил!.. Вы знаете уличных ворон, бейим?
— Как вы сказали? Уличных ворон?
— Ну, этих гадов... Тех, кого ты называешь полицейскими.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106