Он весь сжался, словно готовился к прыжку.
В щели под дверью показался слабый свет. Наконец кто-то живой! Никогда в жизни Кямиль-бей так не хотел увидеть человека, как в эту минуту.
Дверь открылась. За порогом лежали покупки, которые надзиратель положил на пол, чтобы отпереть замок. Кямиль-бей с радостью бросился к нему.
— Спасибо... друг, спасибо!
— Вот и свет. Еле достал этот фонарь. Он горит лучше лампы, не гаснет, — говорил надзиратель.
— Да благословит тебя аллах!
— Арестованным керосина не дают. Но сегодня ты гость.
— А разве света совсем не бывает?
— Кто даст денег на керосин, для того бывает.
— Хорошо. Завтра куплю керосин. А пока садись.
— Нет, я пойду.
—' Да что ты, садись. Вместе поужинаем.
— Не хочу, я уже поел.
— Так не годится. Поешь хоть немного, мне ведь тоже не очень хочется.
— Некоторые не могут есть, когда волнуются. А вот я наоборот. Когда мне что-нибудь не по душе, желудок у меня словно расширяется. Ем как овца, и днем и ночью.
Надзиратель почему-то не садился, а Кямиль-бей боялся, что он уйдет и снова оставит его одного. Наконец солдат повесил на гвоздь принесенный им корабельный фонарь, а халву и хлеб положил на койку.
— Ешь, — сказал он.
— Только с тобой.
— Хорошо, ради тебя возьму немного.
Он сел напротив Кямиль-бея. Это был голубоглазый простодушный парень, круглолицый и краснощекий. Одет он был плохо, от его ног несло потом.
Едва они начали есть, как солдат вдруг вспомнил:
— А воду-то я и забыл принести.
— Сейчас не нужно, потом сходишь.
— Как хочешь, но воду я принесу.
И хотя надзиратель казался простодушным, выйдя из камеры, он все же не забыл запереть за собой дверь. Вскоре он вернулся с жестяным закопченным кувшином.
— А стакана не нашел, ты уж не взыщи! Захочешь пить, пей прямо из горлышка. Здесь сидел Ариф-бей. Такой же, вроде тебя. Уж не знаю, по какому делу сюда попал... Он этот кувшин и оставил. Чего же ты не ешь? Так не годится. Я хоть и не сидел, но заключенных перевидал
видимо-невидимо. Здесь одно спасение — еда да сон. Время быстрее проходит.
Кямиль-бей с трудом проглотил несколько кусков хлеба и закурил. Видя, что его подопечный не ест, надзиратель тоже перестал.
— Почему так мало ешь?
— Наелся. Ты тоже съел немного. Будешь уходить, забери. Съешь завтра.
— Нет, так нельзя! Я хорошенько все заверну, а завтра сам доешь.
— Ну хорошо, как хочешь. Закури-ка сигарету.
— Я не курю. Пить хочешь?
— Нет.
— Если даже не хочешь пить, все равно, когда ешь, вода всегда должна стоять рядом. Мне так отец завещал. Вдруг хлеб застрянет в горле. Не приведи аллах, так и умереть можно.
— Отец-то жив?
— Нет, умер.
— Да продлит аллах твою жизнь! Ты откуда родом?
— Мы из Анатолии, анкарский вилайет, каза ' Чанкы-ры. Бывал в Чанкыры?
— Нет.
— Хорошие места... Я из деревни.
— Как твое имя?
— Ибрагим. А тебя как зовут?
— Кямиль.
— У меня есть племянник, тоже Кямиль. Бесстыжий! Только вы не подумайте чего, это я к слову!
— Что ты, дорогой... Почему же тебя не демобилизовали?
— А зачем мне демобилизоваться? Лейтенант не отпускает. Да я и сам не хочу. В Анатолии, говорят, и не поймешь, что делается. А мне в этом году ефрейтора обещали дать. Лейтенант сказал: «Мне не найти такого смышленого парня. Ты хорошо понял нашу службу. Не думай, говорит, о демобилизации. Я переговорил с майором. Произведут в ефрейторы. Потом сержанта дадут. Соберешь немного денег. К тому времени в Анатолии все успокоится». Я подумал и решил: «Верно он говорит. У нас крестьянам не сладко живется. Из Чанкыры все уходят на заработки.
В Зонгулдаке на шахтах работают. Чем под землей уголь возить, лучше тут остаться».
— Здесь много арестованных?
— Когда как. То много, то мало. Сейчас мало. Наверху сидят несколько офицеров, внизу — пять-шесть человек. Общих камер я не считаю. В них всегда полным-полно.
— А кто внизу сидит, кроме меня?
— Двое старших сержантов. Ты тоже старший сержант?
— Нет.
— И не офицер, а то бы тебя посадили в камеру на верхнем этаже. Значит, ты гражданский?
— Гражданский.
— Я слышал, твой отец был пашой?
— Да. Это верно.
— Почему же ты не стал офицером, раз отец был паша?
— Не отдал он меня в офицерскую школу.
— Ну и зря. Лучше офицерского дела не сыщешь. Во-первых, у них нет никаких занятий. На марше они едут на коне. На привале им ставят палатку. Ординарец есть, конюх тоже... Разозлился — лупи солдат. А во время боя сиди себе в тылу.
— Во время боя офицеры в тылу не сидят. У меня было много друзей офицеров. Все погибли на войне.
— Это уж как аллах захочет. Смерть — воля аллаха. Значит, пришло их время умирать.
— Не пошли бы на войну, так, может быть, и не умерли.
— Не грешите, эфендим, не грешите! Не может этого быть. Наступает его время, и человек умирает. Вот, пожалуйста, Якуб Джемиль, какой был здоровенный, а разве на войне умер? Да упокоит его аллах! Я не видел еще такого храброго человека. Тогда нас только что пригнали сюда. Говорят, Энвер-паша за что-то разозлился на него, Арестовали, да и посадили к нам. Его солдаты засели в лавке медника. Ну и орлы же эти солдаты Якуба Джеми-ля! У него был целый батальон головорезов, из арестантов набрал. Он мог отвоевать Багдад у англичан — стоило только захотеть. Вот он какой был! В этой же камере си-
дел, что и ты. Клянусь, подай он только знак своим солдатам, о которых я тебе говорил, они бы разорили весь Стамбул. Они были вооружены с головы до ног.
— Так зачем же они ждали сигнала? Почему не освободили его?
— Говорил же я тебе, что пришло его время. Хоть и посадили его сюда, но обезоружить не смогли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106