Попробуй-ка в такой день найти месье Пон-дели, который живет в Мода! ' Я растерялся... Мне стало страшно. Я почувствовал, что еще немного, и у меня подкосятся ноги... А ведь деньги надо достать обязательно и быстрее вернуться домой. Жена вот-вот родит, а то и родила... Я уже не говорю о том, что нечем заплатить повивальной бабке, в доме не найдется даже кусочка мыла. Нет хлеба... Ничего... Я решил больше не стесняться. Обратился в два-три места. Нигде не повезло. Никого не застал. В полном отчаянии стою на улице и вдруг замечаю, что нахожусь у трактира, куда иногда заходил с товарищами. Хозяин его был немец. Он служил унтер-офицером в немецкой армии и, попав каким-то образом в Стамбул, обосновался здесь. Немец, не знающий турецкого языка... Днем он кормил обедом своих немецких и австрийских клиентов, по вечерам открывал бочки с холодным пивом. В остальное время лавка служила читальней. Для клиентов, ждущих обеда, он держал газеты. «Зайду-ка и немного отдохну,— подумал я.— До полудня еще целый час!» Я поздоровался, взял газету. Устроился в уголке и попытался читать. Но куда там! Разве мне было до чтения! Надо подождать, а часам к трем пойти на Бабыали и взять там какого-нибудь приятеля за шиворот... А деньги за переход через мост? Где я их возьму? Нужна монета в десять пара. Монета в десять пара, огромная, как солнце! Я перестал читать, сижу и рисую что-то карандашом на полях газеты. А время идет. В тот день там, в трактире, я понял, что значит «забыть обо всем на свете». Пришли посетители. Стало шумно. Но я даже не поднял головы. Временами я улавливал запах пищи, и меня начинало мутить. Я должен достать десять пара... Я должен перейти мост... Хоть бы кого-нибудь встретить... Неужели это невозможно... Сейчас не время стесняться. Родился ли
ребенок? Здорова ли мать? Вдруг я почувствовал запах мяса и вздрогнул. Официант поставил передо мной огромную миску прекрасного овощного супа на мясном бульоне. Видимо, я удивленно посмотрел на него, потому что он сказал: «Попробуйте наш суп». Я и не заметил, как передо мной очутились хлеб, вилка, ложка, нож, солонка, горчичница... За другими столиками с аппетитом ели иностранцы. Что же мне делать? Как поступить? Конечно, надо было сказать: «Нет! Я не просил есть. Я жду товарища». Но у меня не поворачивался язык произнести эти слова. Я судорожно проглотил слюну и набросился на суп, думая: «Пусть произойдет любой скандал, но только после того, как я наемся!» Потом принесли мясо, и я его тоже съел. Принесли макароны в соусе—съел, принесли компот, и его съел, но, когда я подносил ко рту последнюю ложку, меня охватил ужас. Ужас и раскаяние... Ахмет Расим мог бы умереть от голода на улице, но как найти оправдание тому, что, не имея гроша в кармане, он обокрал немца, съев обед из четырех блюд. Всего на пять-шесть курушей. Легко сказать, пять-шесть курушей, когда нет и десяти пара, чтобы перейти через мост. «О аллах! Возьми мою душу! Хватит с меня»,—подумал я и заплакал. Что сказать гяуру? Подойти к стойке, сделать вид, что хочешь расплатиться, сунуть руку в карман и воскликнуть: «Ах! Я забыл бумажник дома!» — «Вот как! Ты не только не в состоянии заставить замолчать свой желудок,— подумал я,— ты не только боишься броситься в море, но еще собираешься мошенничать! Ведь ты считаешься уважаемым человеком, не правда ли? И еще смеешь нападать на султана... Ах ты прихвостень несчастный!» В это время подошел официант и сказал: «Пожалуйте, сдачу». Я посмотрел на него, потом на маленькую тарелочку, которую он поставил на стол. Четыре серебряные монеты по двадцать курушей и куча мелочи... Немец за стойкой, застенчиво улыбаясь, делал мне знак: «Возьмите, возьмите!» Не помню, как я сунул деньги в карман, не помню, как вышел из трактира. Из глаз ручьями текли слезы. Я плакал навзрыд».
— Как немец догадался, что Ахмет не имеет ни гроша?
— Я тоже заинтересовалась этим. Оказывается, трактирщик как-то спросил о нем у товарищей, с которыми он иногда приходил в трактир. Они рассказали, что ему запрещено писать и он редко теперь приходит, потому что
ему нечем платить. Увидев Ахмета Расима в таком мрачном настроении, он понял, что у него совсем нет денег, и послал ему сдачу с лиры... И вот не прошло и десяти лет, как этот же Ахмет Расим уже хвалит эпоху Абдул Ха-мида, которая довела его до такого состояния.
— Не обращай на это внимания. Вероятно, в этот день он был чем-нибудь юбижен. Что поделывает Кямиль? Привык ли к нашей среде?
— Первое время он очень смущался. Сейчас как будто освоился. Кямиль-агабей очень благородный человек, Ихсан. Несмотря на то, что у него такие большие знания и он очень талантлив, я никогда не замечала, чтобы он этим гордился. Однажды, когда все ушли, он сказал: «Они могли бы быть большими людьми, но ведь они ничего не читают, не живут полноценной жизнью. Они толкутся на одном месте, понапрасну растрачивая свои силы. А жаль!»
— Правильно сказал.
Недиме-ханым посмотрела мужу в глаза и тихо спросила:
— Ты не ревнуешь меня, правда, дорогой мой?
— Что это значит?
— Знаю... Я не настолько красива, чтобы кружить голову мужчинам.
— Что ты говоришь, глупенькая! Во-первых, ты для меня самая прекрасная женщина на свете... Женщина прекрасна умом, честью, милосердием, добротой, см'елоетью, а не украшениями и нарядами и не телесной красотой. Как я могу ревновать тебя к ним? Не такое сейчас время... Признаюсь, порой я очень по тебе скучаю. Тоска душит меня. Бывает иногда, что я поддаюсь и глупостям... Выражаясь точнее — страшно ревную... Но не к каким-нибудь определенным людям, нет, я ревную даже к ветру... Ну-ка скажи, как себя ведет тот, что в пути?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106