А сейчас, видимо, окончательно сошел с ума.
Вернулся писарь с полным графином воды. Следователь спросил:
— Ну как, пришел он в себя?
— Нет, эфендим. Его все еще приводят в чувство.
— Ну что ж, поставь графин и начнем работать.
Следователь безразличным голосом продиктовал результат очной ставки. Очевидно, он потерял всякий интерес к делу. Болезнь Ахмета, о которой в старину принято было говорить «черти мучают», произвела на него гнетущее впечатление.
— Пиши: на очной ставке выяснилось, что Ахмет давно влюблен в эту самую Недиме, и, не добившись взаимности, он из мести пытается оклеветать ее. Ахмет заявил: «Я бесчестный человек».
Следователь замолчал. У него дрожали руки, он никак не мог сформулировать свою мысль и дважды заставил писаря перечитывать написанное. Вздохнув, он снова обратился к Кямиль-бею:
— Вы все еще утверждаете, что не знакомы с человеком по имени Рамиз?
— Да, я его никогда не видел. Я встретился с ним сегодня впервые, случайно.
— А он говорит, что хорошо знает и вас, и Недиме.
— Не мог он этого сказать. А если сказал, значит, врет, как и Ахмет. Мы с ним даже словом не успели перемолвиться.
— Хорошо, сейчас посмотрим. Только на этот раз я должен вас предупредить. Если во время очной ставки вы произнесете хотя бы слово, вы погубите Недиме. Мы здесь не Карагёза разыгрываем. У меня нет намерений непременно обвинить эту женщину. Мы добиваемся только правды. Если Недиме невиновна, ее никто не тронет. Знайте, жизнь женщины, которую вы всеми силами стараетесь спасти, зависит от вашего молчания. Ясно?
— Хорошо, я буду молчать. Да и о чем мне беспокоиться? Недиме-ханым...
— Отлично... отлично...
Следователь позвонил и приказал вошедшему сержанту привести Рамиза.
Кямиль-бей опять забеспокоился. Он был арестован всего три часа назад вместе с Рамизом-эфенди. Но в тюрьму их доставили в разных каретах и посадили в разные камеры. Неужели за эти три часа и Рамиза пытками довели до состояния Ахмета?
Послышались шаги. Дверь открылась. Слава аллаху, Рамиз был таким же, каким Кямиль-бей видел его в порту.
Свет падал на его лицо. Худой и смуглый, он казался бессильным, даже больным, но взгляд у него был мужественный, бесстрашный.
Небрежно, словно речь пойдет о хорошей погоде, следователь стал расставлять западню Рамизу-эфенди.
— Послушай, Рамиз, ты говорил, что не знаешь женщину по имени Недиме. Это правда?
— Да, я ее не знаю.
— Врешь. Вот Кямиль-бей. Он нам все рассказал. Документы тебе всегда передавала Недиме. Только на этот раз она заболела, и их принес Кямиль-бей.
— Он врет. Ничего этого не было. Все врет.
Кямиль-бей остался доволен отвращением, с каким посмотрел на него Рамиз-эфенди. Он едва не крикнул: «Молодец, Рамиз! Так и надо!» Но сдержал себя и только повел бровями: «Нет, ничего этого я не говорил».
— Не лги, говори правду, — продолжал следователь.— Хитрость тебе не поможет. Мы знаем, что в этом деле твоей вины нет. Ты не знал, что находится в ящике, а только
хотел заработать пять, десять лир. Так говорит Кямиль-бей. Мы ему верим.
— Верно, я не знал, что в ящике, да и сейчас не знаю, господин начальник. А зарабатывать мне не надо, слава аллаху, благодаря правительству и народу нашему я живу неплохо.
— Конечно, живешь хорошо. Но ведь лишнее никогда не помешает. Тебе сказали: «В Инеболу у нас живет родственник. Мы изредка будем кое-что посылать ему. Если все доставишь по адресу, за каждую посылку получишь по лире».
— Кто сказал?
— Недиме.
— Неправда. Ничего этого не было, и никакой Недиме я не знаю. Я вообще с женщинами не лажу. Мы — темный народ, не признаем женщин. Ведь я'и со второй женой разошелся и поступил в кофейню на пароход. А все потому, что надоели женщины!.. Наплевал я на них.
— Значит, Кямиль-бей врет?
— Еще бы!
— Зачем же ему клеветать на тебя?
— Не знаю. Откуда мне знать? Я стамбульский беспризорник. Когда-то за мной числилось много всяких штучек. Может, какое дело ему попортил. Вот он и зол на меня.
— А что, если сама Недиме нам все рассказала?
— Ничего не знаю. Если честный человек, пусть придет и скажет мне в глаза. Правду скажет, молодец.
— Не понимаешь, дурак, когда тебе добра желают. Ну ничего, ночью отделают как следует, завтра соловьем запоешь.
— Сейчас ты — мой отец. Твое право и бить и убивать. Если я действительно виноват, наказывай. Где я нахожусь, разве не в судилище аллаха? «Палец, обрезанный по воле аллаха, не болит». Ведь мы тоже кое-что понимаем. Мой отец был ходжой, большим духовным ученым. Шейхи семи кварталов приходили к нему на поклон. Ты по мне не суди, я увлекся птицами и не учился.
— Не болтай, отвечай на вопросы. Ты знаешь Недиме?
— Если хочешь знать правду, господин начальник, то я и этого бея не знаю. Я в таких запутанных делах не разбираюсь. Ведь я простой кахведжи. Наше дело — услужить
всем. Кому нравится кофе с сахаром, а кому без сахара... Одному подай слабый, а другому крепкий...
— В чем же твоя работа? Ничего не понимаю.
— Чай или кофе, господин начальник. У кого жажда, тому сразу газос. Вот какая наша работа. Рабочий человек, если хочет заработать на хлеб, ни во что свой нос не сует. В кофейню все ходят. Она открывается не для моих знакомых. Придет гяур, ты должен сказать «Добро пожаловать чорбаджи!2», еврею — «Милости просим, купец!» цыгану—«Заходи, черномазый!», духовному лицу — «Что прикажете, ходжа?» Чай захочет — подаешь чай, кофе— несешь кофе. У нас обычай — в чужое дело не вмешивайся.
— Если так, почему же ты взял ящик у незнакомого человека, даже не зная, что в нем?
— Доброе дело решил сделать, господин начальник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106