Так два пистолета и торчали у него из сапог. А мы были еще неопытны, левой руки от правой отличить не умели. Шла молва, что характер у него крутой. Захочет пить, а ты поздно принес воду—получай пулю в лоб. В уборную захочет, а ты не сразу отпер дверь — плохи твои дела... На дежурство шли, как на смерть. Закричит он, мы так и трясемся, только и думаем, как бы убежать.
— Разве вы не могли отнять у него пистолеты?
— А кто посмел бы? Он сказал: не дам! Попробуй отними. Вместе с ним сидели два его ординарца. Он и по нужде с ними ходил. Боялся, что нападут и отнимут у него оружие. Начальство тоже боялось его и даже на допрос не вызывало... Нам, эфендим, все это надоело... Смерть, так смерть, решили мы. В конце концов подкупили одного из ординарцев. «Сделаем тебя ефрейтором, сержантом, только согласись». Он и согласился. Однажды, когда Якуб Джемиль собирался пойти по надобности, ординарец вышел, немного постоял за дверью, затем вернулся и сказал: «Никого нет, полковник». Джемиль поверил ему, взял кувшин и пошел. А за колоннами уже спряталось шесть или семь сержантов морского патруля. Я как раз дежурил в тот день. Схватили мы Якуба Джемиля, а он как закричит: «Ах, вы, сволочи!» Но уже поздно было. Отняли мы у него пистолеты и вздохнули свободно. Разве мы не имели на это права?
— Имели.
— И все-таки мне до сих пор жаль его, эфендим. Раза два я возил его в трибунал. Он даже самому председателю рта не давал раскрыть. Откуда он знал столько слов? Ну, скажем, выучил, но как же он все их в голове держал? А если и запомнил, то почему не путал, а строчил ими, как из пулемета? Горе мне! Ведь это не что-нибудь, а трибунал. У меня никакой вины нет, и то коленки дрожат, когда я туда попадаю. Стоит кому-нибудь кашлянуть, сердце разрывается. Если бы меня стали допрашивать, я бы имени своего не смог выговорить, даже слюну не посмел бы про-
глотить. А он кричал на судей и ругал их на чем свет стоит. Говорят, что при вскрытии у него обнаружили двойное сердце, как у Хазрета Али. Один врач-немец предлагал за это сердце тысячи, но ему отказали... В трибунале говорил только Джемиль, все остальные слушали. «Разве этого не было?» — спрашивал он. «Разве было не так?» Даже камень и тот ответил бы, а судьи молчали. Сам председатель не смел поднять головы, только мотал ею, словно бык. Мне один знакомый писарь рассказывал, что сколько ни рылись в законах, так и не могли подобрать для него статьи. В то время в Стамбуле проживал один ученый немец. Решили обратиться к нему. «Ты должен знать», — сказали ему. Вот он-то и нашел. «В такой-то книге на такой-то странице есть для него статья», — говорит. Взяли книгу, открыли страницу, нашли статью, ну и осудили. Приговорили к казни. Никогда не забуду того жаркого дня. Нам приказали быть «в полной боевой готовности». Ну мы и приготовились. Собрали ранцы, ломы, лопаты. Получили по сто патронов на душу—и с аллахом! Было раннее утро. Впереди в фаэтоне ехал Якуб Джемиль. Его везли на расстрел, но, глядя на него, трудно было этому поверить... Даже на свадьбу не всегда так едут, эфен-дим. У всего взвода сердце кровью обливалось. На что старший сержант черствый человек, но и тот пожалел. «Ах ты, проклятый немец! — выругался он. — Какого героя погубил!» Мы направлялись в Кяатхане.
— А где же были его головорезы?
— Да разве их оставили, эфендим? Как только у него отняли пистолеты, солдат сразу же разбросали, как пшенку. По разным частям пораспихали.
— Вы направились в Кяатхане, ну, а дальше?
— Доехали до Эюбсултана. Солнце уже поднялось. Если солдат на марше не поет и не играет музыка, он быстро устает. Это хорошо знал и Якуб Джемиль. Он приказал нам: «Солдаты, сыны мои, запевай!» И мы запели:
Пусть саван окрасится кровью моей! Он знаменем будет для верных друзей!
Казалось, что все покойники на кладбище Эюб встали из могил. Солнце светит ярко, а душу тоска гложет. Эх,
И вспотели же мы. Якуб Джемиль-бей хорошо понимал солдат. Ведь его и расстреливали только за то, что он был на стороне солдат. «Я, — говорит он, — не признаю такую войну. Потом у нас за каждого меметчика ' ответ требовать будут. Нужно заключить мир!» Но разве правду слушают? Энвер-паша приказал: «Расстрелять, чтоб глаза мои больше его не видели!» Дальше буду короче рассказывать, устал. Везем мы Якуба Джемиля на расстрел, а навстречу нам арба с арбузами и дынями. Он словно только этого и ждал. Как закричит возчику: «Стой!» Ох, и умел же он кричать! Крикнет здесь, а на Бейоглу у человека уши лопнут. Возчик сразу остановился. «Эй, ты, албанец, сколько стоит весь твой товар?»—спросил он. Албанец ответил: «Два золотых». Откуда ему было знать в чем дело? Знал бы, так запросил бы пять золотых. Но он не знал, что человек идет на смерть. «Вот тебе три золотых,— говорит Джемиль-бей, — следуй за солдатами».
Прибыли в Кяатхане. На полянке приказал нам поставить ружья в козлы.
— Он приказал? Что ж, у вас командира не было?
— Как не быть? Много их было, но разве они посмели ему перечить? Якуб Джемиль-бей накормил нас досыта арбузами и дынями, а потом и говорит: «Дети мои, простите меня, ведь из-за меня вы устали». «Во благо»,—крикнули мы хором. Потом поставили столб и хотели привязать к нему Якуба Джемиля, но он не дался. Достал из кармана золотые часы. «Это, — говорит, — я взял на войне у одного английского генерала. Отнесите их Энвер-паше на память. Он меня расстреливает, а я не обижаюсь на него. Целую его в глаза». Помолился. Отделение прицелилось, раздался залп. И его не стало. Вот как поступили с героем. А ведь такие рождаются раз в сто лет. Эх, эфенди-ага, чего мы только не повидали за свою службу!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106