Может быть, обессиленный пытками, он корчится сейчас в страшных муках, страдает не только физически, но и морально оттого, что не может больше участвовать в борьбе... истерзанное тело не подчиняется его воле...
Кямиль-бей вдруг почувствовал гордость от сознания, что находится в одном ряду с людьми, делающими историю. Конечно, после победы останутся в живых и многие пострадавшие за то, что поддерживали Анатолию. Но они не окажутся в таком жалком положении, как инвалиды мировой войны. Он с радостью подумал: «О нашем аресте, должно быть, уже сообщили в Анкару, Мустафе Кемаль-паше... А Мустафа Кемаль-паша, может быть, спросил: «Кто этот Кямиль?» Хоть несколько минут, но в Анкаре думали о нем. Сам Освободитель, нахмурив свой благородный лоб, достойный поцелуя, подумал о Кямиль-бее. Он, может быть, будет доволен, что привлек на сторону борющихся еще одного человека, преданного и готового пожертвовать всем. Вера в правоту своего дела придала Кямиль-бею силы. И на душе у него стало радостно, как у молодого офицера, впервые отмеченного в приказе.
Один поэт, покончивший жизнь самоубийством, написал: «В этой жизни умереть не ново, но и жить, конечно, не новей!» ' Как он ошибался! Иногда и жить и умереть можно по-новому.
Ибрагим вернулся, так и не узнав, разрешают ли арестованным иметь газеты, бумагу и чернила. Дежурный офицер спал, и не у кого было спросить. Ибрагим был чем-то удручен. Он для приличия поломался, когда Кямиль-бей предложил ему оставить себе сдачу, но и не особенно благодарил, наконец взяв ее. Было видно, что он привык к чаевым.
Кямиль-бей опять принялся лгать, в последние дни он делал это все чаще и чаще.
— Хорошо, что отпустили этого беднягу! — сказал он Ибрагиму.
— Какого беднягу?
— Ниязи-эфенди. Подожди-ка, да ведь он твой земляк! Он тоже из Чанкыры.
— Из самого Чанкыры или окрестностей? Кто, ты говоришь?
— Ниязи-эфенди.
— Арестованный?
— Да. Его привели вместе со мной и вчера днем уже били.
— Ты ошибаешься, бейим. Вчера привезли только троих. Одного капитан сразу отпустил. Не то он лодочник, не то возчик. Другого посадили во вторую камеру, и он все время спит. Утром я пытался его разбудить, а он как зарычит на меня: «Эй, медведь, проснусь, несдобровать тебе!» Больше никого не приводили. А вчера Абдульва-хаб никого не бил. Ведь бьют-то здесь, у нас. Да и не могли вы ничего слышать. Хоть режь человека, никто не узнает, а днем и вовсе не бьют... Всему свое время. Палка любит ночь, когда все спят.
—Значит, ты просто не знаешь. Может быть, его привели одного и посадили в камеру наверху. Ибрагим немного подумал.
— Наверху? Может быть, и не знаю, если его сразу отвели в полицейскую часть. Из Чанкыры, говоришь?
— Да.
— Из самого Чанкыры или какой-нибудь окрестной деревни?
— Из самого... Там есть огромный постоялый двор. Он принадлежит его отцу, который в свое время был муфтием.
— Верно! Это «Ташхан». Огромный, как казарма... Говоришь, отец его муфтием был? Значит, этот Ниязи — настоящий человек.
— Да, отец его был муфтием.
— Тогда я его знаю. Богатый человек! Муфтий Чанкыры— этого достаточно. Подожди, сейчас посмотрю... О аллах, аллах! Стали уже и чанкырыйцев хватать! Какой позор!
Ибрагим вышел. Довольный, что хитрость удалась, Кямиль-бей радостно потер руки. И хоть обманутый им человек был всего-навсего простым солдатом, Кямиль-бей чувствовал себя победителем. У него даже появился
аппетит, и он с удовольствием принялся за принесенную Ибрагимом еду. Наевшись, Кямиль-бей лег на койку и стал считать сучки в досках закопченного потолка. Их было много, маленьких и больших, как звезд на ночном небе. Один аллах мог знать, сколько их!
Обреченный на безделье, Кямиль-бей стал вспоминать свою жизнь. Он никогда не искал приключений. Многие его друзья в погоне за острыми ощущениями или славой отправлялись на охоту в Африку или на утлых лодчонках переплывали океан. Кямиль-бей объездил весь мир, но предпочитал проводить время, сидя у камина в комфортабельных гостиницах, подобно английскому аристократу. Перебирая в памяти все события своей жизни, он не мог вспомнить ни одного случая, когда, подчиняясь чужому влиянию или поддавшись обстоятельствам, изменил бы своим привычкам.
Он думал: «А если бы в тот день, когда я встретил на мосту Ахмета,. меня попросили помочь не Недиме-ханым, а привели, ну скажем, к самому Мустафе-паше в его роскошный салон и паша лично попросил меня о помощи, как бы я поступил? «Это не мое дело, эфендим», — сказал бы я и если был бы богат, как прежде, может быть, пожертвовал даже целое имение. Но не из любви к родине, а так, как это принято в высшем свете. Я поступил бы точно так же, как поступает аристократ, оплачивая свой проигрыш в азартных играх».
Если бы я был богат... Разве могут меняться поступки и взгляды человека в зависимости от того, беден он или богат? Будь я богат, друзья вряд ли попросили бы у меня о такой помощи.
Допустим, все-таки попросили, что бы я сделал? Построил бы большую типографию, нанял редакторов и, как капиталист, управлял делом со стороны. Не было бы необходимости работать и Недиме-ханым. И им двоим, а если считать и Ахмета, всем троим сегодня ничего бы не угрожало.
Отдавая родине деньги, он чувствовал бы себя совершенно спокойно и не видел бы ничего предосудительного в том, что его жена в гостиной дяди подрядчика Ибрагим-бея встречается с иностранными офицерами. Узнав в один прекрасный день об аресте главного редактора своей газеты, он вначале притворился бы страшно рассерженным, что газету используют для нелегальных дел, а затем, может
быть Даже вместе с Ибрагим-беем, отправился бы в штаб оккупационного командования, стараясь спасти человека, и уж, во всяком случае, помог бы его семье материально.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106