.. Душа болит оттого, что, как ни говори, а дело ерундовое. Вот если бы я устроил аварию или убил кого-нибудь, тогда другой разговор... У нашего народа уже веры в аллаха не осталось, сынок, гяуры и то лучше нас.
— Какие гяуры?
— Да какие угодно. У них хоть совесть есть...
— Вы не любите Национальную армию?—Кямиль-бей спросил это очень серьезно, с большим внутренним напряжением.
Абдулла-ага скривил губы, словно услышал что-то бессмысленное.
— Я не знаю, — ответил он,— что такое Национальная армия. Понятия не имею. Одни говорят, что это большевики, другие—московитяне... Появился какой-то Кемаль-паша... Ну и бог с ним... Если хочешь знать правду, мы, тюремный люд, за тех, кто нас отсюда выпустит. Будь то гяуры, греки или Кемаль-паша — нам все равно. Кто объявит амнистию, тот пусть и здравствует... и точка.
— Амнистия будет обязательно... Не беспокойтесь...
— А чего мне беспокоиться... Если не хотят, пусть не объявляют... аллах с ними!
В комнату заглянул Чукур.
— Тебя спрашивают, ага! —сказал он Абдулле.
— Кто там? Если какая-нибудь дрянь, скажи, что меня дома нет, в баню пошел...— И он сам засмеялся своей шутке.—А может быть, пришла она?
— Да, это сестра Елена.
— Ну, так бы и говорил, бессовестный! Снова принесла всякой всячины.— Он подмигнул Кямиль-бею. — Уж если эти женщины влюбятся, просто беда. Полюбила меня,
так теперь, что наберет, все сюда тащит... Извините меня, господа, счастливо оставаться.
Хитро подмигивая и манерно покачиваясь, Абдулла вышел из комнаты, оставив после себя немного тоски, немного сострадания и какое-то чувство брезгливости. Ихсан засмеялся, стараясь рассеять тоскливое настроение.
— Араб Абдулла бедовый, —сказал он. — Его надо знать. Вот Ахмет знает... а у вас еще нет опыта... Он отвечает за все, что делается в тюрьме, в которой восемьсот заключенных. Хозяин этого большого хлева уважает меня. Абдулла-ага мог не разрешить — и у нас не было бы свиданий. Для свиданий с политическими заключенными существует определенный день, и в этот день управление полиции обязательно присылает сюда своего представителя.
— А сейчас разве начальство не будет знать о нашем визите?
— Думаю, что нет.
— А если донесет кто-нибудь из заключенных?
— Да что вы... Абдулла-ага ему шею свернет. — А если начальник?
— Ведь я сказал, что Абдулла-ага шею свернет.
— Даже начальнику?
— Конечно... Абдулла-ага еженедельно дает начальнику сумму, равную его месячному жалованью. Как вы думаете, кто из них имеет большую власть?
— Это деньги, которые ему приносит гречанка?
— Нет, деньги заключенных. Доход от кофейни принадлежит Абдулла-аге, налог за игру в карты — тоже ему. Он же получает доход от продажи наркотиков и, наконец, деньги «за то, чтобы уберег тебя аллах» от всех приходящих и уходящих.
— Вы шутите... Разве восемьсот человек позволят грабить себя одному проходимцу?
— И еще дрожат от страха!
— В Стамбуле, в центре Османской империи?!
— Да, вот именно.
— Почему же они не жалуются?
— Кто? Те, кого он обирает?
— Да...
— Не могут... За поясом у Абдулла-аги здоровенный кинжал. Да к тому же в его свите всегда не меньше трех-пяти бродяг с ножами. Но дело не только в этом... Здесь
своего рода организация... Закон ведь тоже на стороне Аб-дулла-аги...
— Не понимаю... Это серьезно?
— Конечно, серьезно... Вся администрация тюрьмы материально зависит от Абдулла-аги. Идти против него — значит до некоторой степени идти против закона, вернее, против представителей закона... Тогда закон в лице его здешних представителей обрушится на благородного жалобщика. Сначала составят протокол... затем еще один протокол... На третьем протоколе генеральный прокурор напишет резолюцию: «Всыпать этому мерзавцу! Дабы не нарушал порядка». Стражники вместе с дружками Абдулла-аги потащат вниз, в карцер, любого, кто попытается нарушить этот порядок. Всыплют палок... Да таких, что кости затрещат.
— Этому трудно поверить... Я так удивлен...
— Чем? Разве то, что сделал Али Кемаль, лучше?
Выйдя из тюрьмы и расставшись с Ахметом на трамвайной остановке, Кямиль-бей углубился в свои мысли. Сердце его было полно горечи. Несомненно, Ихсан совершал нечто героическое. Он отдавал всего себя «опасному делу». Но не задумывался над грозившей опасностью, верил в благополучный исход, не жаловался, и даже казался довольным. Невозможно было не завидовать ему. Надо быть таким же сильным! Сила Ихсана не только в том, что он добровольно вступил в жизнь, далекую от привычного ему общества, от родных и близких, но и в том, что он безропотно выносил общество таких людей, как Абдулла-ага.
Кямиль-бей подумал: «Я вступаю в новую жизнь! Хорошо!» Словно собираясь ухватиться за топорище и как следует поработать, он плюнул на руки, потер их и сел в подошедший трамвай.
ГЛАВА ПЯТАЯ
На другой день, около одиннадцати часов, Кямиль-бей сошел с парохода у Галатского моста и направился в редакцию. Погода была сырая и пасмурная, падал мокрый снег. Казалось, в этом несчастном городе никогда больше не наступит весна.
В Швейцарии Кямиль-бею случилось побывать в редакции одного журнала. Он переписывался с его издателем — страстным коллекционером марок и почтовых открыток. Как-то во время продолжительного и бесцельного путешествия,— а путешествовал он один, так как тогда еще не был женат, — Кямиль-бей попал в Швейцарию и решил заехать в Берн, чтобы лично познакомиться со своим корреспондентом. Зайдя в редакцию, Кямиль-бей вместо молодого человека, каким представлялся ему месье Бьянкур, увидел улыбающегося старика лет шестидесяти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106