Один из них был негр, которого Айше называла «Негро».
Недиме-ханым взяла в руки рисунок, изображающий дерево. Он был выполнен в черно-белых тонах и напоминал гравюру. Внимательно посмотрев, она положила его на стол... А вот еще такое же дерево. Еще, еще... Всего шесть деревьев... Она снова взяла все рисунки.
Стараясь скрыть любопытство, Кямиль-бей незаметно наблюдал за ее лицом.
Умные глаза Недиме-ханым несколько мгновений оставались прищуренными. На ее лице появилось испуганное выражение. По мере того как она рассматривала рисунки, лицо ее постепенно светлело и наконец просияло от радости. Прижав рисунки к груди, словно кто-то собирался отнять их, она взволнованно спросила:
— Что это такое?! Какие странные! Не правда ли? Кямиль-бей промолчал.
— Замечательно... Поздравляю.— Она снова долго рассматривала рисунки. Затем, как бы приняв решение, сказала:
— При первой же возможности... Сразу после победы мы откроем выставку этих рисунков. Их надо показать
Ихсану... Он будет счастлив. Их надо выставить в Европе. Да, да, в Европе и особенно в Америке.
— Ну что вы! Помилуйте! Вы льстите мне. Не правда ли, Нермин?
Не видя в рисунках мужа ничего особенного, Нермин приписала возбуждение Недиме-ханым ее воспитанности.
— Я ничего не понимаю в рисунках,— ответила она. Недиме-ханым лукаво улыбнулась:
— Вы уже, конечно, обо всем сговорились.
— Нет, в самом деле не понимаю. В музеях я всегда скучаю. Кямиль-бей это знает.
Недиме-ханым больше не слушала.
— Сколько надежды вселяют эти деревья!.. Какие они радостные! Но почему вот это одно такое страшное, предательское?
Кямиль-бей ответил, испытывая чувство глубокой радости, возникающее у художника, встретившего в собеседнике тонкое понимание его искусства.
— Предательское? Да, вы нашли подходящее слово. Однажды — еще до того, как я виделся с Ихсаном — я был не в духе. Машинально водил карандашом по бумаге и сделал этот рисунок, а потом вгляделся в него и испугался, такая меня охватила тоска! А эти я делал наперекор своему настроению.
— Чудесные рисунки! Эти деревья — наши дети. Счастливые деревья-дети... Весной иногда встречаешь такие ростки. Ведь вы, конечно, тоже ощущаете весной какую-то необыкновенную бодрость духа и такую радость, что кажется, сердце разорвется от полноты жизни? Со мной так бывает. Листья весенних побегов нежно зеленые, почти прозрачные. В особенности, если на них смотришь снизу... Как легко и изящно покачиваются они на своих тоненьких стебельках. Не знаю, почему в нашей литературе стройная фигура любимой так часто сравнивается с кипарисом? Разве кипарис, особенно у жителей Стамбула, не ассоциируется с кладбищем? Розовый куст тоже не годится для этого сравнения. Ведь он кривой, низкий, тощий, колючий. Пожалуй, вернее всего чистые, свежие, крепкие ростки тополя, похожие на бамбуковые хлысты. Не правда ли? Вы, конечно, понимаете... Раз вы нарисовали это.
— Да...
— Чудесно! Вечно обновляющаяся природа внушает столько надежды, а надежда пробуждает в человеке чувство бодрости, порождает все новые и новые силы. Откуда же у нас возникает иногда ощущение безнадежности? А цветущие фруктовые деревья! Как они горды тем, что приносят людям пользу, как щедро дарят свой аромат! Разве это не чудесно? Да, мы обязательно организуем выставку. Но сначала покажем это Ихсану. Договорились? Когда понесем ему рисунки, приведем и Айше.
Недиме-ханым бережно сложила рисунки в большой желтый конверт и легко вздохнула.
— А... вот это совсем другой мир!—воскликнула она, открывая последний альбом.
Перед ней была серия миниатюр, написанных акварелью. Мягкие, теплые тона, полусвет, полутень. На одной из миниатюр была изображена старая заброшенная гробница. Жители Стамбула по нескольку раз в день проходят мимо таких гробниц. Посредине два гроба... Стена справа облицована кафелем. Через маленькие разноцветные стекла высокого окна слева падает свет, напротив через раскрытую дверь виднеется половина шадырвана...
— Очень странно,— сказала Недиме-ханым.— Это и похоже на обычные гробницы и не похоже. Где это?
— Нигде... Поверните...
На обратной стороне рисунка красивым почерком было написано иранское четверостишие. Недиме попыталась прочесть его.
— Я не знаю этого языка,— с сожалением сказала она.
Кямиль-бей прочел четверостишие и перевел его.
— Поэт говорит... Простите, если перевод не передаст всей глубины стихотворения. Поэт вошел в гробницу, вспомнил умерших друзей, заплакал и печально спросил: «Где они сейчас?» — «Не знаю», — ответило эхо. В этом рисунке мне хотелось изобразить пустоту, холод, бесчувственность земли. Гробницы сделаны для того, чтобы мертвые жили. Не так ли? Я же хотел передать пустоту, конец, смерть. «Пустота» — это не совсем то слово. Несмотря на то, что в земле есть и минералы и насекомые, все же нет ничего более пустого, чем земля. По крайней мере, когда я это рисовал, у меня было такое чувство. Весь вопрос в том: действительно ли гробница не знает, где находятся мертвые, доверенные ей?
— Конечно, не знает.
— Я рад, если картина внушает вам такое чувство. Эта
гробница—символическая. Мертвая, безжизненная, пустая.
Дальше в альбоме были иллюстрации к сказкам: позолоченные лодки в форме лука, которые неслись, почти не касаясь воды, без паруса и весел; иранские красавицы — нежные, как белый птичий пух, изящные, как старые кружева; индийские юноши, сильные и гибкие, как стальная пружина...
— Я рисовал это не для «Тысячи и одной ночи»,— пояснил Кямиль-бей, — а для наших народных сказок. Иногда я живу будущим, иногда — прошлым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106