Я не берусь это сейчас объяснить... Думаю, что сумею позже, когда стану старше. Тогда враг, конечно, уже будет изгнан. Полицейские рыскали повсюду. Офицер сам ни к чему не притрагивался, его руки в белых замшевых перчатках крепко сжимали тонкий бамбуковый хлыст с серебряным набалдашником. Я до сих пор не могу понять, зачем он был ему нужен. Ведь это же не оружие защиты! Может быть, он намеревался избить Ихсана? Облокотившись на подоконник, не двигаясь с места, он тяжело дышал и все что-то искал глазами. Он был очень красив, но казался страшно пошлым. Потом нас посадили в машину, и мы поехали к нам на квартиру. Офицер всю дорогу молчал, и мне пришло в голову, что, может быть, ему не по душе полицейская работа и он тяготится ею. Но я ошиблась...
— Как же вы узнали, что ошиблись?
— По глазам. Когда уводили Ихсана, он подошел ко мне и сказал, чтобы я была мужественной, возможно, произошла ошибка. Я подумала, не лжет ли он, и посмотрела ему в глаза. Да, он лгал. С удивительной легкостью и даже как будто посмеиваясь. Он нисколько не устал ни телом, ни душой. А ведь когда человек вынужденно совершает подлость, он устает морально.
— Ну, а предположим, что он пришел искать вора, укравшего ваши вещи? Возможно, тогда он произвел бы на вас совершенно иное впечатление? Вы даже могли найти его симпатичным?
— Раньше, может быть. Но теперь, если бы у меня украли даже самое дорогое ожерелье, мне кажется, я не смогла бы сообщить об этом в полицию. Я не желаю, чтобы они переступали порог моего дома. Это крайне неприятные люди, какую бы форму они ни носили... Когда-то я увлекалась уголовными романами, но сейчас я не могу их читать. Мне гораздо больше нравится Арсен Люпен ' и то, как он обманывает полицию.
— Вы боитесь полиции и говорите, что спокойно стали бы носить шляпу.
— Во-первых, мне кажется, что наш народ не придает этому серьезного значения. Что касается женщин, то они меня очень скоро поймут. А всякая идея, за которую стоят женщины, обязательно побеждает. К тому же большинство тех, кто будет возражать, не похожи на иностранных полицейских. Я не боюсь бороться с честными людьми.
— Понимаю. Знаете, что говорил о вас только что Сулейман-ага?
— Что же он говорил?
— Он сказал, что вы стоите тысячи таких мужчин, как мы.
Недиме-ханым смущенно опустила глаза. Кямиль-бей продолжал:
— Он сказал правду. Я такого же мнения.
— Вы оба ошибаетесь... и сильно преувеличиваете. Ничего особенного я не делаю. — Посмотрев на дверь, Недиме-ханым спросила:—Где же гранки? Когда я проходила мимо типографии, Мыкыртыч-эфенди сказал, что сейчас пришлет их.
Взяв свежие газеты, она углубилась в чтение.
Кямиль-бей с большим усердием принялся за работу. Он составил себе план, выполняя который он надеялся постепенно освоить все премудрости газетного дела. Надо было торопиться, чтобы скорее помочь Недиме-ханым.
Прежде всего следовало изучить шрифты, что было далеко не легким делом. Кямиль-бей долго еще путал кегли и типографские знаки. Он огорчался, злился на себя, вызывая невольную улыбку у старшего наборщика. Наконец он освоил все кегли — от восьмого до тридцать шестого.
И буквы больше не обманывали его. Но как же велика была его досада, когда он узнал, что напрасно потерял время и труд: оказывается, в типографии имелись специальные картонные таблицы с размерами букв, приготовленные для таких неопытных газетчиков, как он. Ученики наборщиков нередко использовали эти таблицы вместо салфеток: резали на них хлеб, сыр, а потом выбрасывали. Кямиль-бей собирался было похвастаться своими успехами в изучении шрифтов, но, узнав об этих таблицах, сам себе показался смешным.
Раньше при чтении книг он обращал внимание только на содержание и иллюстрации; сейчас же, сам того не замечая, старался определить качество бумаги, внимательно рассматривал клише и печать с точки зрения типографского искусства и как корректор испытывал желание исправить замеченные ошибки.
Для каждой буквы у наборщиков особое название, в зависимости от места, которое она занимает в слове. Когда опытные наборщики хотят говорить о своих секретах в присутствии посторонних, они, подобно старым телеграфистам, беседующим в таких случаях при помощи азбуки Морзе, произносят только названия букв.
Кямиль-бей поражался обилию различных профессий, существующих на белом свете, и с сожалением думал о тех, кто жил и умер, так ничего и не узнав о них. Такие пришли и ушли, воображая себя всезнайками, хотя не только многочисленные разновидности труда, но и люди, занимающиеся им, остались для них непостижимым миром.
Например, армянин наборщик Мыкыртыч-эфенди оказался для Кямиль-бея таким интересным человеком, который заслуживал самого пристального изучения. «А сколько таких Мыкыртычей встречаем мы на пароходах, в трамваях, на улицах. И равнодушно проходим мимо, или совсем не замечая, или создавая себе о них удивительно поверхностное представление», — думал Кямиль-бей. Мыкыртыч-эфенди был странный человек. Как-то, говоря о нем, Не-диме-ханым заметила: «Слезы, которые льются у него из глаз, живые... Только эти слезы». И это действительно
было так. Его потухшие черные глаза за толстыми стеклами очков никогда не мигали, никогда не меняли выражения. Блестящие тяжелые слезы, как капли глицерина, постоянно текли по бороздкам морщинистого, заросшего бородой лица. Черная одежда, огромные малоподвижные ноги— все создавало тягостное впечатление безжизненности. Мыкыртыч-эфенди никогда не кричал, не улыбался, не волновался, не расхаживал, как другие, по типографии. Он неподвижно сидел за своим столом, не писал, ничего не подсчитывал и, если бы не перебирал левой рукой желтые шарики четок, которых осталось всего двенадцать — остальные он растерял, — казался бы трупом, который сам себя оплакивает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106