Казалось, эта неизвестная и далекая масса читателей платила деньги за газету или журнал лишь для того, чтобы там была напечатана их жалоба. Заметками на другие темы никто не интересовался. Журналисты не совершали никаких поездок по стране и, не зная местных особенностей, нередко допускали в своей работе ошибки. Трудно предположить, что среди читателей не было людей, которые не замечали бы этих ошибок, и все-таки в газетах никогда ничего не опровергалось и не исправлялось. Исключение составляло все, касающееся личностей. Возможно, что в стране, в которой образованных граждан было очень немного, печатному слову приписывалась какая-то чудодейственная сила, и никому и в голову не приходило сомневаться в написанном. В этом отношении журналистику можно было считать одной из самых «спокойных» профессий.
Кямиль-бей замечал у журналистов и писателей, с которыми знакомился, некоторые странности, не свойственные их европейским собратьям по перу. Большинство из них держались надменно, высокомерно и с таким осведомленным видом, с такой самоуверенностью критиковали события и людей, точно были правителями, вынужденными эмигрировать из своих стран в результате восстаний. Они ничего не ценили, ничего не признавали, кроме своих собственных произведений, хотя зачастую не могли скрыть, что находятся не в ладах с этими произведениями и даже с самими собой. Это были хотя и неглупые, но высокопарные, беспомощные и жалкие болтуны с большими претензиями и пустыми карманами. При первом же знакомстве они старались показать свое превосходство и, желая уколоть собеседника, выпускали все свои иглы, подобно ежу, а сами прятались, как черепахи, в панцирь пустых и на пыщенных слов.
Кямиль-бей очень скоро понял, как трудно с большин-ством из них не только подружиться, но (поддерживать простое знакомство. Казалось, они всегда опасаются как бы кто-то, используя дружбу, не присвоил себе их мысли и идеи. Узнав их поближе, Кямиль-бей не мог не удивляться, что эти несчастные, подозрительные люди, ушедшие целиком в самих себя, решаются писать и тем самым раскрыть свои сокровенные мысли и чувства. Они ко всему относились с величайшим недоверием и, как дикари, в одно мгновение переходили от дружбы к вражде, от добродушия к гневу. Но в этом была лишь внешняя сторона отношений, маленький кусочек видимой правды. Случалось, что они писали друг о друге самые невероятные вещи, нанося удары по наиболее уязвимому месту — гордости художника. Но едва свидетели их ожесточенных споров приходили к выводу, что теперь-то они никогда не примирятся, как один из них, первый успевший напиться пьяным, бежал к другому и, сжимая обиженного в объятьях, горячо просил прощения.
Кямиль-бей сравнивал этих журналистов с дурно воспитанными, избалованными, болезненными детьми и первое время, находясь среди них, испытывал какое-то странное чувство стыда, сознавая себя намного здоровее и морально, и физически.
Возможно, они не знали, какая из рек длиннее и шире — Миссисипи или Амазонка, но в некоторых областях их знания просто поражали. Были такие, которые разъясняли «месневи» правильнее и точнее автора. Многие часами могли говорить об исламе, приводя отрывки из корана и хадиса, освещая историю пророка Мохаммеда, упоминая исторические даты... Другие, которые говорили и писали по-французски не хуже Вольтера, знали все философские учения мира и жизнь всех философов, кроме Маркса.
Их осведомленность в некоторых областях ошеломляла, их невежество в других нередко вызывала улыбку.Стоило в присутствии крупного поэта похвалить его собрата, как он заболевал на целую неделю. Достаточно было невзначай произнести слово «маленький» или «карлик», чтобы низкорослый писатель месяцами считал себя оскорбленным.
Кямиль-бей познакомился с Хусейном Рахми, похожим, несмотря на свои усы, на симпатичную старушку в мужской одежде, с Риза Тевфиком, у которого шнурки на ботинках были все в узлах, хотя он и был министром, и с милейшим Ахметом Расимом, не имевшим ничего общего с худеньким, застенчивым мальчиком, о котором он писал в своих воспоминаниях.
Эти трое были намного выше других по своему кругозору, но, живя в побежденной стране, так присмирели, словно давно примирились с поражением. Как все образованные люди, не знающие своего народа, они никогда не пробовали на него опереться. Каждый из них считал, что одинок в борьбе, и, падая, уже не находил в себе сил подняться. Империя, побежденная оттого, что пренебрегала народом, стала на колени и потянула за собой интеллигенцию.
Для османской интеллигенции не существовало иного выхода, как уйти в прошлое. Но, очевидно, не было уже и прошлого, где можно было бы спрятаться от настоящего.
Анатолия? Это было место ссылки, край, породивший младотурок. Но сейчас и младотурки предали родину. Казалось, не оставалось ничего другого, как сидеть и пла-
кать, уйдя в себя, страдать от угрызений совести и жить, сетуя на маленькие, ничтожные, смешные горести, радуясь маленьким, ничтожным, смешным радостям. А потом умереть.
Беседы с ними, их выступления в меджлисе, где порой бывал Кямиль-бей, приводили его в трепет. Если бы в Анатолии не шла борьба, ему ничего бы не оставалось, как влиться в общество спесивых, беспомощных людей. Анатолия! При одной мысли о том, что он примет участие в борьбе, делалось и радостно и страшно.
Мало-помалу становилось очевидным, что события в Анатолии — это не только борьба за освобождение родины, они имеют и иной смысл, иную цель. Если бы движение не имело этого глубокого значения и борьба в конечном счете не привела бы к этой другой цели, тогда не было бы смысла даже в победе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106