Гнев душил его.
«Куда это девался Ниязи? Уж не заболел ли он? Представляю вам моего старшего брата Ниязи-агабея... Ниязи-агабей всегда придает мне силу и стойкость... Мой Ниязи-агабей!..» Кямиль-бей с болью и горечью вспоминал, какой любовью и уважением светились глаза Недиме, когда она произносила эти слова.
А как он предупреждал меня, что за мной следят! Объяснял, почему плата за пароход повысилась до пятидесяти тысяч лир! Наверное, думал, что, раз одна победа одержана, денег жалеть не будут... надеются победить!
Кямиль-бей нервно чиркнул спичкой, закурил. Торгуют всем: и надеждой, и отчаянием; важно одно—-заработать на том и на другом. Таких негодяев и повесить мало, трудно даже придумать, что с ними надо делать!
Борьба — с какой легкостью навязывала она свои требования и законы. Настоящую ненависть не утолишь даже убийством. Это чувство и созидающее и разрушающее. Кямиль-бей вдруг осознал страшную силу ненависти и обрадовался этому.
Братья Гонкур написали книгу «Мария Антуанетта». В ней так убедительно защищается «несчастная королева», «грустная мать», которую французы презрительно называли «австриячкой» и с радостью послали на гильотину, что, прочитав книгу, Кямиль-бей пожалел казненную женщину и осудил французов.
Теперь он понял, что господа Гонкур неправы. Разве может ошибаться народ, если он весь, от мала до велика, вступил в борьбу?
Он представил себе повесившегося Ахмета. Поджав ноги, скорчившись, он сдался смерти. В его спине застрял кинжал предательства Ниязи... На лице следы кулаков Абдульвахаба... На совести — вина перед Недиме-ханым и друзьями.
Но разве менее похож на мертвеца Ниязи-агабей с его сутулой спиной, острыми плечами, вечно бегающими глазами, даже если он еще жив?
До самого обеда Кямиль-бей размеренно шагал из угла в угол, как солдат на строевой подготовке. Его терзали злоба, презрение, ненависть. Эти чувства так завладели им, что он не подумал о необходимости как-то известить Недиме и Ихеана, что Ниязи — предатель.
Наконец после полудня он почувствовал сильную усталость, ему захотелось спать. В нетопленой камере было холодно. Лишенный воздуха, света, движения, обуреваемый одними и теми же мыслями, Кямиль-бей был совершенно разбит. Пока он раздумывал, стоит ли раздеться и лечь, за дверью послышались тяжелые шаги.
В камеру вошел желтолицый лейтенант со сросшимися бровями. С ним был какой-то сержант. Увидев его толстые губы, Кямиль-бей понял, что это палач Абдульва-хаб, известный своей жестокостью.
Офицер сквозь зубы поздоровался с Кямиль-беем, внимательно осмотрел камеру, словно видел ее впервые, и поморщился.
— Вам огня не дали? Сейчас же принести!—приказал он сержанту.— Мне передали, что вы просите газеты. Все беды валятся на вашу голову из-за газет. Вот я их никогда не читаю.
— Я думал, что, когда есть газеты, время проходит незаметнее.
— Хорошо! Пусть вам покупают газету. Но только «Пеям сабах»... Другие запрещены!
— Спасибо и за это.
— Вы еще что-нибудь хотите? Или на что-нибудь жалуетесь?
— Если можно сообщить домой, чтобы белье принесли...
— Подумаю.
— Еще, эфендим, я хочу, побриться. Я привык бриться каждое утро.
— Каждое утро многовато. Если человек бреется каждый день, его волосы становятся жесткими. Вот, например, мои. Они как щетина. Никакой бритвой не возьмешь. Я все же пришлю вам парикмахера. — Повернувшись к сержанту, лейтенант приказал:—Пришли парикмахера! Сейчас же!
Явился бородатый солдат-парикмахер. Его пальцы, которыми он касался лица Кямиль-бея, были холодны, как лед. Простыня и полотенце почернели от грязи, а старые бритвы совсем сточились и больше походили на толстые гвозди. Мыльница была помята и покоробилась.
Ибрагим принес горячую воду.
— Чему быть, того не миновать, — говорил парикмахер, намыливая бороду арестанта.— В конце концов, мужчина должен что-то пережить. У нас говорят: «Что ни делается, все к лучшему». Конечно, хорошо бы ничего не случалось, но что поделаешь, ведь уже случилось! Аллах, ниспославший горе, когда-нибудь подарит и радость. Даже гора не смогла вынести горя аллаха, а люди выдержали — ведь мы выносливые. Великий аллах милостив! Он даже самого плохого раба своего не забывает. Он делает все, чтобы испытать нас. Разве не говорил он: «Раб мой! Если ты
сойдешь с пути истины, я оставлю тебя в руках подлеца И тем воспитаю тебя». Вот мы и попали в руки иттихади-стов. Разве не говорил он: «Раб мой! Если опять не перевоспитаешься, я проучу тебя, ниспослав голод». И мы пережили голод во время мировой войны... Но мы не поняли, что это нам предостережение. «О раб мой!—сказал великий аллах.— Если опять не перевоспитаешься, я оставлю тебя под пятой гяура!» И мы оказались под пятой неверных. Великий аллах, повернувший московитов от Стамбула, привел сюда с другого конца света англичан. Если мы и на сей раз не опомнимся, то аллах испытает нас потерей чести и совести. Великий аллах сказал, что... Бритва не беспокоит?
— Нет.
— Я ее недавно точил. Этой бритвой я не всякого брею. Только таких господ, как ты... О чем я говорил?.. Великий аллах сказал: «Если не поумнеешь, испытав несчастья, которые я тебе ниспослал,, то я перевоспитаю тебя потерей чести и совести». Это уж хуже всего, если аллах будет так воспитывать наших братьев по вере. Но, что поделаешь, бейим, к этому идет, по всему видно. Ты не смотри, что мы в Стамбуле так живем! На то он и называется Исламбол . На этот город с утра до ночи нисходит проклятье аллаха и только с ночи до утра — его милость. Ты, наверное, видел огромные склепы на кладбище.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106