«Уж не заключается ли жизнь именно в этих мелочах?—подумал он. — Пусть аллах будет доволен тобой, дорогая жена!»
— Что это, бейим?—спросил Ибрагим с жадным любопытством.
— Это? Это кашне. Им повязывают шею.
— А это?
— Дай посмотрю. Лекарство от кашля.
— А это что, красное?
— Мыльница.
— Это все вам жена прислала?
— Она.
— Истратилась, бедняжка! Да, чудесные, чудесные вещи! Кямиль-бей никогда не
любил бриллиантин за его запах и маслянистый вид, но попроси сейчас кто-нибудь один пузырек, он, пожалуй, пожалел бы. Взяв в рот трубку и ощутив приятную горечь табака, Кямиль-бей удивился, что жена прислала эти трубки. Ведь она их всегда ненавидела.
А где же записка? Нермин обязательно должна была куда-нибудь ее вложить. Кямиль-бей стал торопливо рыться в белье. Наконец он' нащупал что-то в кармане
пижамы и, затаив дыхание, вынул желтый конверт. «Молодец! Умница, жена моя!»
— Это письмо, бейим?
— Должно быть, письмо, Ибрагим!
— Прочти-ка! Слава аллаху, может, добрая весть!
Но в конверте оказалось не письмо, а две фотографии Айше.
— Айше! — простонал Кямиль-бей, увидев личико дочери. Ему казалось, что девочка, о которой он так соскучился, выскочила откуда-то из-за угла и бросилась ему в объятия. Склонив голову набок, Айше смотрела на него своим немного озорным, лукавым взглядом. «Эта девочка будет кокеткой», — подумал Кямиль-бей.
— Письмо, бейим?—снова спросил Ибрагим.
— Нет! Прислали фотографию моей дочери. Посмотри...
Ибрагим взял карточку, повертел ее в руках.
— Пусть аллах даст ей долгую жизнь!—сказал он таким тоном, по которому сразу чувствовалось, что он не любит детей.
Нермин не прислала своей фотографии, и это огорчило Кямиль-бея. Почему она догадалась, что он обрадуется своим трубкам, и не понимала, что временами он скучает по ней больше, чем по свободе? Неужели она не могла написать хоть несколько строк? Он пошарил в других карманах, поискал в бумагах, посмотрел даже в карманчиках чемодана. Письма не было. А ведь сейчас знакомый почерк жены его обрадовал бы больше всего, даже больше, чем фотографии Айше. «Я рассердился на вас, хаиым-эфенди, когда вы приходили сюда... И все-таки разве так можно?..»
Как только Кямиль-бей увидел чистое белье, он не мог больше ждать ни минуты. Грязное белье словно кололо его ржавыми иголками. Ибрагим принес стакан теплой воды. Кямиль-бей помылся до пояса под краном, обмыл ноги, сменил белье, побрился безопасной бритвой, обмотал шею шелковым шарфом, надел английскую фуфайку из верблюжьей шерсти. Скользнув ногами в домашние туфли, он почувствовал себя совсем хорошо и опять с благодарностью подумал о Нермин. В этой одежде он почему-то показался себе похожим на Анатоля Франса. Увидев однажды портрет писателя в черной ермолке, Кямиль-бей решил, что Анатоль Франс был олицетворением высокомерного равнодушия средних слоев французского общества.
Он набил табаком одну из трубок, положил в карман фуфайки табакерку и ершик для чистки трубки. И только сейчас пожалел, что не попросил у лейтенанта авторучку, которую у него отняли при аресте.
Снятое с себя белье Кямиль-бей завернул в газету и сунул в чемодан. Все мелкие вещицы он тоже убрал в чемодан, а на него положил бумагу для рисования и тетрадь. Грязные ботинки затолкал под койку. В камере теперь пахло одеколоном и туалетным мылом. Кямиль-бей старательно заточил карандаш, собираясь написать письмо. Он открыл тетрадь и увидел голландскую светло-голубую бумагу.
«Любимая моя, дорогая жена, целую твои руки и прошу простить меня...» Эта фраза, так понравившаяся ему ночью, теперь, казалось, потеряла всякий смысл. Делая над собой усилие, Кямиль-бей старался думать по-французски. Ему почему-то вспоминались строки из писем Дидро, которые он знал наизусть, но ни одна из них не соответствовала тому, что он чувствовал сейчас. Он не находил у себя ничего общего с этим лукавым Дидро, который, несмотря на передовые идеи, умел жить дружно со своей средой и временем, умел пользоваться всеми благами жизни.
Кямиль-бей отложил карандаш, закурил и встал, беспомощно опустив руки. Ему вдруг стало так грустно, словно он был конченным человеком, которому уже нечего делать на этом свете.
Как же быть? О аллах! Как убить время? Не зная, что предпринять, Кямиль-бей принялся ходить из угла в угол. И с удивлением заметил, что, когда был в ботинках, звук собственных шагов успокаивал его. Теперь же, в домашних туфлях, он казался себе тигром в клетке. Кямиль-бей снова раскурил погасшую трубку и курил ее, пока не ощутил горечь во рту. Жизнь и весь мир так бессмысленны, что лучше всего сейчас же умереть! Как бы прислушиваясь к идущему из глубины тревожному голосу, он с трепетом подумал: «Не совершил ли я какой-нибудь ошибки?» Впервые у него зародилось сомнение. «Разве не остановили бы врага под Инёню, если бы я не работал в «Карадаи»? Если бы не вмешался в это дело? Разве не принес бы больше пользы анкарцам, согласившись поехать в Рим?»
Кямиль-бей взглянул на карандаш и бумагу и уже готов был написать записку Бурханеттин-бею, что принимает его предложение. Но, взяв себя в руки, он громки сказал: «Опомнись, Кямиль, опомнись! Начни рисовать, это будут хорошие рисунки... Ты пошлешь их своей маленькой Айше...»
Он положил на колени тетрадь, взял карандаш и огляделся, как бы ища объект для рисования. Он убеждал себя: «Надо немедленно начать рисовать... рисовать... Это спасет меня». Но в голове его настойчиво билась мысль: «Написать пару строк Бурханеттин-бею... всего пару строк...»
«Какое же из этих решений правильно-? Какое?»— громко простонал Кямиль-бей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106