Не выпуская из рук бумаги, он уткнулся головой в подушку и зарыдал. Впервые в жизни, с тех пор как Кямиль-бей помнил себя, он плакал навзрыд, чувствуя, что от слез ему становится легче. Никогда в жизни не ощущал он больше с такой беспощадной силой эту всеми презираемую, но в то же время такую естественную человеческую потребность.
Кямиль-бей увлекался творениями великих художников и сам любил рисовать. Посещая картинные галереи европейских столиц, он иногда с утра до вечера неподвижно просиживал перед некоторыми полотнами. Интересовали его не композиция, не первые планы знаменитых картин и не процесс их созидания. Чаще всего его внимание привлекало случайное световое пятно, какой-нибудь блик или лицо на заднем плане или совсем незначительная деталь. Постепенно он поверил, что в его любви к живописи проявляется профессиональное чутье художника, и стал судить о картинах, руководствуясь этим чутьем.
Сейчас, твердо решив писать, вернее, убедившись в том, что ему не остается ничего другого, он не мучился из-за отсутствия темы, а писал целыми днями, не уставая. Из-под его кисти вышло четырнадцать небольших акварелей. На всех Кямиль-бей изобразил единственное окно камеры и часть пола, на которую падал свет из этого окна. Акварели отличались друг от друга только световой гаммой. Несмотря на европейское воспитание, в Кямиль-бее все же жил восточный человек. На его художественное восприятие оказывали воздействие и оттенки в голосе хафыза,
читающего эзан , молитву или коран, и нюансы в цвете и рисунке турецких ковров, фарфора, миниатюр. Свет, падающий из окна, он передавал той же примитивной техникой абстрактного искусства. В утреннем свете была надежда, в дневном — жажда жизни, в вечернем — уныние и смерть. Все эти работы напоминали декадентскую живопись. Возможно, это и не соответствовало тайному намерению Кямиль-бея, его желанию световой гаммой выразить свое отношение к миру. Грязное окно, старый погнутый жестяной мангал, теснота и духота в камере — все мешало выполнению его замысла. Судить об этих акварелях можно было, только просмотрев их все вместе. Это была целая серия, так же как и нарисованные им когда-то деревья.
Первое время он не знал, как оживить свои работы. К счастью, в этом ему помог принесенный Ибрагимом красный чайник. По убеждению Кямиль-бея, световое пятно, отбрасываемое тлеющими углями мангала на этот чайник, спасло его произведения. В камеру не попадало солнце, поэтому все картины были написаны в светло-серых тонах, свойственных полотнам северных художников, и это роднило их с его деревьями. Кямиль-бей обрадовался. Значит, искусство не лгало. Ведь когда он рисовал деревья, он тоже в некотором смысле был узником, как и сейчас оторванным и далеким от мира.
«Айше будет так хорошо понимать искусство, что, конечно, заметит эту особенность», — подумал Кямиль-бей, укладывая на дно чемодана законченные акварели.
Сердце его успокоилось, волнение улеглось. Насвистывая мелодию венгерского вальса, он начал увеличивать карточки лейтенанта Шерифа и его подруги — мадемуазель Катины. Гречанка была полной блондинкой. На ее щеке красовалась родинка. Она глупо улыбалась, хотя в глазах ее светилось лукавство. Лейтенант Шериф-бей казался на фотографии совсем другим человеком. С закрученными усами и нахмуренными бровями, он выглядел весьма импозантно. Кямиль-бею так и не удалось изменить грустное выражение лица этого худого, измученного болезнью человека.
Несмотря на все старания Кямиль-бея сделать гречанку обворожительной, она осталась толстой, неуклюжей кухаркой. Но лейтенант Шериф-эфенди, увидев себя рядом со своей подругой на большом портрете, так обрадовался, что совершенно этого не заметил.
— Ба, да как это вы смогли нарисовать нас рядом? — удивлялся он, хлопая себя по щекам. — А ведь, правда, похожи! Вы сделали даже лучше фотографа. Взгляните только на эту шельму! Среди тысячи людей узнаю по этому портрету потаскуху и схвачу за руку: «А ну-ка, иди сюда, бесстыжая!»
Должно быть, гречанка тоже была очень довольна. Через два дня после того, как Кямиль-бей отдал портрет, она принесла ему полную коробку пирожных и рассыпалась в благодарностях.
Когда Кямиль-бей рисовал портрет Ибрагима, его срочно вызвали наверх. Должно быть, пришла Нермин. Получив чемодан, он ежедневно ждал свидания с ней. Каждое утро брился и тщательно одевался, пиджак и брюки отдал выгладить портному, почистил туфли.
Причесываясь перед зеркалом, Кямиль-бей внимательно всматривался в свое лицо, словно видел его впервые. Он не был красив, но и некрасивым назвать его было нельзя. Радость, горе, гнев меняли выражение его лица, делали его то безобразным, то прекрасным. Кямиль-бей знал, что больше всего ему идет мягкая, застенчивая улыбка. И он, конечно, должен в полной мере воспользоваться ею при разговоре с женой в присутствии посторонних.
Уверенный в себе, Кямиль-бей быстро пошел впереди конвоиров.На этот раз, вероятно, привели и Айше. Девочка быстро рассеет напряженность тюремной атмосферы. Ведь для нее ни майор Бурханеттин-бей, «и английский офицер с его стеком ничего не значат. Ей не запретишь говорить
по-турецки.Когда прошли мимо кабинета Бурханеттин-бея, Кямиль-бей шепотом спросил у сержанта Абдульвахаба: — Куда мы идем, сержант?
Абдульвахаб сделал вид, что не расслышал. Они завернули за угол и поднялись по широкой лестнице, устланной ковровой дорожкой с красно-желтыми полосами. В коридоре курили, разговаривая между собой, три офицера. Один из них, увидев Кямиль-бея с конвоем, отошел от своих товарищей и, нахмурившись, спросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106