И Сагара, и Торидзава, и Такэноути были настолько поглощены своими мыслями, что не заметили, как сам виновник переполоха Нобуёси Комацу незаметно вышел из комнаты.
Плотно сдвинув сёдзи, опустившись на циновки, Рэн читала письмо.
Когда она выбежала из гостиной, почтальон как раз принес почту, и девушка мигом заметила среди пачки газет и писем белый квадратный конверт — письмо Икэ-нобэ.
Комната Рэн была угловой и выходила на террасу. Лучи солнца, проникавшие сквозь сёдзи, пригревали еще совсем по-летнему. Вокруг Рэн были разбросаны клубки оранжевой и белой шерсти, вязальные спицы, приложения к женским журналам: она вязала свитер. Но сейчас Рэн, казалось, не замечала беспорядка.
Несколько мгновений она сидела неподвижно, словно застыв. Потом подняла голову и устремила взгляд на дрожащие тени спутанных ветвей деревьев, которые плясали по ярко освещенным солнцем сёдзи. Сложив руки на коленях, Рэн, как всегда в минуты напряженного раздумья, нахмурившись, смотрела прямо перед собой широко раскрытыми, немигающими глазами и ничего не видела.
Два листа белой почтовой бумаги были испещрены четкими, слегка округлыми иероглифами. Они так аккуратно и так ровно следовали друг за другом, что казались напечатанными, и это почему-то смущало Рэн. Она
нерешительно сложила письмо точно по линиям сгибов, но тут же порывистым движением снова развернула.
— Нет, я все-таки должна узнать, что у него на сердце!
«Я был очень поражен, прочитав ваше письмо. И в то же время какой-то голос говорил мне, что удивляться не следует. У меня было такое ощущение, что это — судьба и случилось то, что должно было случиться. Я был очень счастлив, я совсем растерялся от этого неожиданного счастья. Сначала я просто не знал, что же мне теперь делать, что предпринять, — так я обрадовался. Но, странное дело, вместе с чувством радости меня охватило ощущение какой-то печали... В конце августа я вернулся домой, в Токио, почти целую неделю носил ваше письмо с собой и думал, думал...
Скажу прямо. Если вы меня любите, то знайте, что я люблю вас гораздо сильнее. В ту ночь в больнице я почти до рассвета не мог сомкнуть глаз... И чем больше я размышлял, тем неотступнее преследовал меня вопрос— достоин ли я вашей любви? И я не мог сразу дать на него ответ.
Знаете ли вы меня? Уж, конечно, меньше, чем я вас, по крайней мере, так мне кажется.
Ведь я очень робкий, неуверенный в себе человек. Поэтому-то я всегда старался казаться решительным и твердым. И как только подумаю, что вы, которую я так люблю, в конце концов сами поймете это, — мужество покидает меня...»
Рэн перевела глаза с письма на циновку. На какую-то долю секунды ей почудилось, что с выцветшей циновки на нее смотрит Синъити. Она будто видела его своеобразное нервное лицо с густыми прямыми бровями.
Но следующие строки неприятно поразили ее:
«Однако прошу вас, не поймите меня превратно. Дело вовсе не в том, что вы из богатой семьи и получили хорошее образование. Этого я не боюсь, хоть я и сын простого плотника-бедняка и окончил всего шесть классов сельской школы. Но мне кажется, что я достаточно занимался самообразованием и в этом отношении ни в чем не уступаю вам. По-моему, самое главное — это быть хорошим, достойным человеком. Я считаю, что там, где речь идет о высоком чувстве любви, разница в имущественном положении не может иметь никакого значе-
ния. Так что, поверьте, этого я нисколько не боюсь...»
«Вот это и неправда», — подумала Рэн. — «Этого я не боюсь» — весь тон письма свидетельствовал как раз об обратном. И всё же содержание этих строк задело ее, как будто ей нанесли незаслуженную обиду.
Рэн читала и перечитывала письмо, но так и не поняла, чего же хочет Синъити. Каждая строчка была написана ровным почерком, аккуратными иероглифами, но нерешительность Синъити сказывалась во всем, и было неясно, что же он в конце концов решил.
Он писал об ужасных разрушениях в Токио и о том, как был потрясен, когда, приехав домой, увидел всё это. Писал, что Насмотрелся на американских солдат, на джипы, в которых они разъезжают... О том, что завод в Кавадзои, возможно, снова будет работать и что, если бы это сбылось, то он с радостью вернулся бы опять на завод... Писал и о том, что прочитал за последнее время множество брошюр и памфлетов: «Еженедельный вестник», «Истинные причины поражения Японии», «Америка и демократия» и многие другие. «Мне хотелось бы теперь хорошенько разобраться в том, что такое «демократия», по-серьезному заняться этим. Я всегда, еще задолго до капитуляции, осуждал войну, а теперь и вовсе проникся отвращением к военной клике...»
Всё это не интересовало Рэн. Ей было просто обидно, что Синъити сейчас думает не о ней, а о таких вещах...
«А я-то готова была после первого же его письма ехать в Токио, чтобы увидеться с ним...»
На террасе послышались чьи-то шаги. Рэн догадалась, что это Нобуёси Комацу, навестив бабушку, направляется теперь к ней. Бабушка вот уже шесть лет была разбита параличом и лежала в одной из комнат дома. Рэн неторопливо сложила письмо, сунула его за ворот кимоно и со вздохом принялась за вязанье.
Нет, она не должна обращать внимания на это письмо. Ведь Синъити всегда и во всем такой нерешительный! А сам, должно быть, страдает... Хочет, наверное, сказать ей во сто крат больше, чем написал. Да, конечно! О, она его хорошо знает!
Внезапно раздвинулись сёдзи, возле которых она сидела. Ослепительный солнечный свет озарил Рэн.
Сощурившись, она подняла голову, но' тотчас же снова опустила глаза на свое вязанье.
— Как ты похорошела, Рэн-тян! — Нобуёси уселся напротив Рэн, бесцеремонно вытянув ноги в белых носках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113