В глазах Синъити, голова которого в последнее время была полна высоких мыслей, товарищ выглядел в эту минуту таким маленьким, жалким, таким неразумным, что даже ЗЛОСТЬ брала при взгляде, па пего. Ему представлялось, будто это не Фурукана, а он сам, такой, каким был еще вчера, валяется сейчас здесь на полу, и досада разбирала Синъити еще сильнее.
«Если мы, рабочие, не выйдем из подобного состояния, то все самые великие истины так и пропадут для нас без всякой пользы, а жизнь по-прежнему будет полна обмана и горя...» — думал он.
— Ты бы лучше тоже позанимался немного, а?
Синъити взглянул в угол комнаты. На сложенном у стенки казенном матраце валялись старые газеты,
трусы, ящичек для завтрака. Там же были брошены книги, купленные Араки в Токио: «Наемный труд и капитал», «Развитие социализма от утопии к науке». Видно было, что ни одну из них даже не раскрывали.
— Нам нужно быть сознательнее! Ведь перед нами страшный враг — капитализм! А тем, что ты будешь пьянствовать, — ничего не изменишь.
Дзиро внезапно перестал стучать ногами.
— Мы совсем не понимали, как на самом деле устроена жизнь... Вот почему нас убивали на войне, сжигали наши дома. А мы всё еще не можем сообразить, что к чему, — говорил Синъити.
— Что ты болтаешь? — Дзиро порывисто поднялся и сел на циновках. Он покраснел, как будто Синъити нанес ему тяжелое оскорбление. — Ты не был на войне, так и не знаешь, что такое война. Что ты тут мелешь?.. Война —это, знаешь ли, геройство, это серьезнее, чем ты думаешь!.. — запальчиво выкрикивал он.
Фурукава до сих пор еще не сумел осмыслить и понять всё то, что пришлось ему испытать на войне. Только одно ощущал он совершенно ясно — бесчисленные рубцы от ран, изуродовавшие и тело его, и душу, боль от этих ран, ничем не смягченную, не успокоенную. Ради чего всё это было?
Иногда ему казалось, что ради императора, иногда — ради родины, иногда — просто ради того, чтобы остаться в живых. Но аргументы эти были весьма шаткими — стоило только подумать о них серьезно, как они тотчас же теряли всякий смысл, и жить становилось тогда совсем невыносимо.
Когда Дзиро оставался наедине с самим собой и заглядывал себе в душу, эти неясные соображения вовсе исчезали, он окончательно терял почву под ногами и чувствовал себя заброшенным и беспомощным, как бумажный змей, у которого оборвалась бечевка.
— Что ты тут болтаешь? Я на свои деньги пью! Нечего меня учить!
Бросив угрюмый взгляд на Синъити, который сидел молча, с помрачневшим лицом, Дзиро встал, сорвал с вешалки шинель и, тяжело ступая, вышел из комнаты.
Дзиро залпом осушил два стакана сакэ подряд. Его пробирала сильная дрожь.
Он сидел в маленькой закусочной, занимавшей меньше четырех квадратных метров; около него на земляном полу стоял кирпичный хибати. За соседним столиком посетителей не было.
Район вокзала был одним из наиболее оживленных кварталов поселка Ками-Сува. На боковых улочках, тянувшихся от вокзальной площади, теснилось вперемежку со зданиями гостиниц множество ресторанчиков и баров. Между ними ютились совсем крохотные заведения, наподобие того, в котором сидел сейчас Дзиро,— убогие грязные закусочные; зато цены здесь были дешевые.
— Еще стакан!
Из-за сёдзи, разделявших закусочную на две половины, показался неприветливый старик с бутылью в руках. Он молча налил сакэ в стакан.
Дзиро теперь было не до песен. Прихлебывая из стакана, он то и дело заглядывал сквозь стекла сёдзи. За перегородкой, в углу, у очага полутемной комнаты, сгорбившись, сидела спиной к Дзиро седая женщина. Казалось, она была больна, и ей трудно было даже сидеть.
Эта старая женщина, одетая в темное ватное кимоно, до боли напоминала Дзиро его мать.
Он отвернулся и, облокотившись на стол, перевел взгляд на потолок. Пить Дзиро научился на фронте. Он пил торопливо, большими глотками, словно никак не мог утолить жажду.
На потолке, покрытом пятнами сырости, перед Дзиро то возникало, то исчезало лицо матери. Он родился от второго брака — матери было в то время сорок лет, — и когда Дзиро уезжал на фронт, она уже совсем согнулась от старости. Как это всё произошло там, в Токио, когда американские «летающие крепости» поливали огнем район Фукагава? Как она металась, его мать, в огне пожара? Что кричала она, падая, охваченная огнем, кого звала умирая?
Дзиро чудится, будто он слышит разрывы бомб совсем рядом, и воображение сразу переносит его на фронт.
Он лежит на раскаленном прибрежном песке. Вот он открывает глаза и возле самого своего лица видит чью-то оторванную кисть руки с еще шевелящимися паль-
цами. Транспорт, на котором их везли, был торпедирован. Дзиро помнит, что стоял на палубе и со странным чувством смотрел, как неотвратимо, хотя, казалось, даже медленно, приближалась торпеда, волоча за собой длинный белый хвост. Потом Дзиро потерял сознание и очнулся уже в море, по которому плавали деревянные обломки и маслянистые пятна.
Красное, желтое, черное... грохот, специфический запах... Бесчисленные воспоминания, бессвязные, беспорядочные, вихрем проносились в воспаленном мозгу Дзиро — ему казалось, что он всё еще находится на фронте...
Внезапно, без всякой последовательности, перед ним возникали одна за другой картины.
...Угол в темпом сарае. Пол усыпан опилками копры, издающими сильный, бьющий в нос запах. Снаружи, в полосах ослепительного солнечного света, косыми лучами проникающего в сарай сквозь щели, мелькают фигуры ожидающих своей очереди солдат; доносится их ругань и смех. И перед самыми его глазами — прижатая к дощатой стене голова женщины — маленькое личико, обрамленное по-корейски зачесанными волосами, — лицо, безмолвно кричащее от унижения и боли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113