А Рэн Торидзава и Нобуёси Комацу, стоявшие поодаль на высокой каменной ограде, возвышались над всеми остальными. Это подчеркивало положение, которое каждый занимал в обществе.
Хацуэ и Кику с подругами сидели на узкой каменной ограде, с трудом удерживая равновесие.
— Погляди-ка, как она красиво одета! — Кику подтолкнула Хацуэ.
Прямо против них, выпрямившись во весь рост, стояла Рэн Торидзава в яркокрасной юбке и белом шерстяном полупальто. Электрический свет едва достигал до этого места, но в полумраке как-то особенно выделялся нарядный европейский костюм девушки. Рядом с Рэн виднелась фигура Комацу в офицерском мундире, И поэтому даже бесцеремонные деревенские парни не решались задевать девушку.
Публика зааплодировала. Песня была закончена, появился Кискэ Яманака в своей неизменной красной спортивной шапочке на голове и задернул занавес — это было его обязанностью. На авансцену вышел один из распорядителей и, держа в руках лист бумаги, на котором еще не просохла тушь, громко объявил:
— Прошу минуточку внимания... Внесено 200 иен от господина Цутому Ногами из деревни Хираяма.
Занавес снопа раздвинулся, и под аплодисменты председателя деревенской управы и других ее членов на сцену поднялся Тадаити Такэноути в аккуратном костюме полувоенного покроя.
Когда на сцене появился «их» Такэноути-еэнсэй, Хацуэ и ее подруги тоже принялись хлопать в ладоши. Так повелось еще с тех пор, когда они работали на шелкомотальной фабрике. Впрочем, Хацуэ, как всегда, ощутила какое-то беспокойство при виде вкрадчиво улыбающегося Такэпоути.
- Господа, простите, что осмеливаюсь беспокоить вас и разгар веселья, — заговорил Такэноути, придав своему лицу любезное выражение и с улыбкой расклани-ваясь направо и палено. — По счастливому стечению обстоятельств, наш многоуважаемый, известный всей Японии деятель крестьянского движения господин Цутому Ногами изволил сегодня прибыть в Симо-Кавадзои для организации новой политической партии и выступить там на собрании. И вот я, недостойный, всем сердцем, желая, чтобы господин Ногами обратился и ко всем нам, господа, осмелился просить его, занятого много-грудными делами, уделить нам несколько минут и почтить нас своим присутствием.
Снова раздались аплодисменты, и Такэноути слегка отступил назад. Всем было ясно, что Такэноути решил отныне связать свою судьбу с этой новой политической партией. Но то, о чем он начал говорить дальше, было нечто такое, чего до сих пор никогда не приходилось слышать из уст Такэноути:
— Сейчас, когда в Японии наступила эра демократии, мы должны, идя впереди масс, уничтожить старые феодальные пережитки и построить новую, демократическую Японию...
Внезапно кто-то крикнул:
— Прекратите политические доклады!
Такэноути, запнувшись на полуслове, повернул голову в ту сторону, откуда послышался голос, — там, возле каменной ограды, сидели вернувшиеся из армии солдаты, в большинстве бывшие резервисты. Неожиданно из репродуктора снова понеслись звуки музыки. Раздался смех. Такэноути, стоя на авансцене, вытянул руки, как бы призывая к порядку; распорядители поспешно бросились выключать репродуктор.
Такэноути проговорил:
— Итак, разрешите представить вам нашего старого друга и учителя, прошедшего тяжелый десятилетний путь борьбы, господина Цутому Ногами... — и спустился со сцены.
На площадке перед храмом Канной было шумно, над толпой волнами струился влажный тяжелый воздух. И всё-таки, когда на сцене появился Цутому Ногами, воцарилась относительная тишина. Цутому Ногами, человек низенького роста, с плоским лицом и клинообразной бородкой, в пиджаке, в гетрах и соломенных сандалиях, подошел к пюпитру, возле которого только что исполнял песню солдат, и неторопливо заговорил:
— Наш многострадальный японский народ, ввергнутый в неизмеримую пучину бедствий из-за грабительской войны, развязанной правящими классами...
Хрипловатый, осипший от ежедневных выступлений голос звучал внушительно. Хацуэ, ухватившись за плечо Кику, вначале старательно слушала, пытаясь уловить непривычный акцент, своеобразную интонацию и понять трудные иностранные слова, которыми пересыпал свою речь оратор, но в конце концов отказалась от этой попытки. Вскоре Хацуэ подумала, что не стоит и стараться
понять докладчика. Слова были новые, непонятные, но речь лилась так же плавно и звучала так же торжественно, как и у всех тех важных ораторов, которых ей и ее подругам не раз доводилось слышать. «Нет, это тоже, как видно, ученый человек!» — думала Хацуэ. Ей приходилось слышать речи полковника, военного представителя на заводе, речи председателя местного филиала «Ассоциации женщин великой Японии», речи ответственных членов правления компании. Перед ней выступало бесчисленное множество всяких ораторов — от директора и до начальников цехов. И все они, по существу, старались внушить ей одно и то же: «Делай то, что я тебе приказываю!»
— Послушай, позади Рэн-тян —это Комацу-сан? Он, наверное, ее жених? — прошептала ей на ухо Кику, которой тоже надоело слушать Цутому Ногами.
— Наверное, — ответила Хацуэ, поворачивая голову в сторону Рэн и Нобуёси Комацу и рассеянно теребя шнурки своего хаори. Вдруг она испуганно вздрогнула от громкого возгласа, раздавшегося совсем рядом С пой:
— Какие там десять лет борьбы! Ври, да не завирайся!
Собрание уже давно шумело.
— Какие там десять лет борьбы! Ври больше! Хацуэ заметила, что это кричал сын крестьянина
Кидзю, Итиро Торидзава. Бритая голова юноши торчала прямо под ногами Хацуэ.
Итиро Торидзава был арестован как «красный» пять или шесть лет тому назад, когда учился в средней школе в городе Окая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113