Инструкция запрещала помещать несовершеннолетнего в общие камеры к
взрослым, Гек оказался единственным несовершеннолетним в тот момент на всю
"Крытую Маму", поэтому его поместили в одиночку. Вертухаи -- люди далеко не
сентиментальные, по крайней мере на службе, но и они не давили парнишку
режимом: амнистия, не амнистия -- он свое отбыл, а теперь по чьей-то
халатности пересиживает. Несмотря на три судимости, парнишка отнюдь не крут
и не грозен, напротив -- тих и очень мал для своих шестнадцати лет (
четырнадцатилетний Гектор еще со времен иневийских записан был как
беспризорный Боб Миддо и считался шестнадцатилетним), пусть сидит себе
спокойно и спокойно ждет, раз не шебутной.
Однако на четвертые сутки его затворничество нарушилось: в тюрьме шел
плановый косметический ремонт. Подследственным, но не осужденным еще,
работать не полагалось, осужденные сидельцы Сюзерена в работники не годились
по разным причинам, так что штукатурили и красили вольнонаемные. И когда
очередь дошла до Гековой камеры, его перевели в другую, где уже было двое
обитателей, а через трое суток после Гека туда добавили четвертого.

ГЛАВА 11
Клен доживает
По плечи в камне без дна,
С верою в солнце.

Соседями-сокамерниками Гека оказались два старика, один белый, другой
мулат. Оба они были истощены тюремной жизнью и сутулы той характерной
сутулостью, что вырабатывается холодом, туберкулезом, побоями надзирателей и
бесконечным сидением на корточках. Глубокие морщины на лице мало чем
отличались от многочисленных шрамов. Старческие их тела могли бы служить
моделями для изображения святых мощей, если бы только не были они синими от
татуировок. Дряхлость, ветхость проглядывала в каждом их жесте и шаге,
постоянный кашель делал их голоса тихими и свистящими, изуродованные клешни,
бывшие когда-то кистями рук, мелко дрожали. У мулата не было правого глаза,
вмятина-впадина страшного вида ничем не была прикрыта, но другой глаз
смотрел уверенно и жестко. Казалось -- он принадлежал другому человеку (а то
и зверю), сильному и опасному. И у белого взгляд был под стать, разве что
чуть больше было в его глазах мертвенного спокойствия. Голову белого
украшала редкая татуировка: тюремная решетка, которая словно рыбацкая сеть
покрывала ему щеки, лоб, затылок, уши, начинаясь и заканчиваясь у основания
шеи. Когда кто-нибудь из них открывал рот -- в зевке или в разговоре -- было
видно, как в щербатых ртах блестят золотые зубы. Ведущим в этой паре был
белый, которого звали Варлак, а второй, мулат, отзывался на мирное прозвище
Суббота.
Эти двое были последними из могикан, только они двое выжили, двое из
легендарного и могучего блатного сословия "Большие Ваны". Еще до войны
господин Президент отдал распоряжение: выполоть с корнем всю эту блатную
нечисть, "Больших Ванов", и всех, как их там... Начали полоть. Но преступный
мир огромного государства отнюдь не исчерпывался "ванами", которых было-то
-- маленькие доли процента от всех сидящих и ворующих. Искоренить
преступность, которую порождала сама человеческая природа и насаждала своими
порядками вся государственная машина, было немыслимо, для этого одной
половине страны надо было перестрелять другую половину, затем чистить свои
ряды, а потом подчищать оставшихся, и так до бесконечности, или до
последнего человека... Посему силы режима предпочли понять приказ буквально
и всей мощью полицейского аппарата обрушились именно на князей преступного
мира, "Больших Ванов".
В те времена любой из "ванов" большую часть жизни обязан был проводить
за решеткой, каждый считался хранителем и ревнителем тюремных и блатных
законов, жрецом, судьей, вожаком и отцом родным для остальных сидельцев.
Получить титул "вана" было совсем, совсем не просто, но и отказаться от него
было нельзя. Нельзя было завязать, нельзя было признавать и вспоминать живых
родственников, включая родную мать(кроме как в наколочных сентенциях),
нельзя было скрывать свою принадлежность к "пробе". Хотя и понятия такого --
"проба" -- для "ванов", можно считать, не существовало. Они были зонные
небожители, вне иерархии.
Поэтому для властей не было ничего легче, чем опросить и собрать всех
"ванов" в одном месте. Там, на южных приисках, им завернули такие условия
содержания, что за год их поголовье сократилось вдвое. Денег и сил не
жалелось: в три, в четыре раза увеличен был контингент охраняющих и
пресекающих, организованы были беспрецедентные меры по недопущению связи с
волей и другими зонами. На этом фоне в тюрьмах и зонах страны промелькнуло и
исчезло кратковременное явление -- самозванец. В образовавшемся вакууме
власти то тут, то там возникали самозванные "ваны". Но притворяться ваном
долго так же невозможно, как притворяться скелетом. Таких разоблачали и в
лучшем случае убивали. Случалось, что и кумы-оперативники выводили своих
гомункулусов в "ваны", чтобы с помощью смут и провокаций разобщить и
ослабить преступные кланы. Но здесь их подстерегала опасность и с
неожиданной стороны: другие, конкурентные и просто враждебные должностные
лица, в погоне за хорошим показателем мели подчистую любого, кто признавал
себя врагом господина Президента, орудовали его приказом как ломиком, мешая
оперативным планам недругов и коллег, сокрушая противников, своих и
государственных. "Лжеваны" появились и закончились перед самой войной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133