И это не справедливо, потому, что это сделал Ворбис. Он заставляет людей совершать поступки, которых они совершать не должны… О чем я думаю? Прежде, до того как стал черепахой, я даже не знал, что значит несправедливость…

* * *
Люки открылись. Люди вышли на палубу и разошлись по бортам. Быть на палубе во время шторма всегда опасно – может смыть за борт, но после нескольких часов в трюме вместе с испуганными лошадьми и страдающими морской болезнью пассажирами, ничто не может быть приятнее. Больше штормов не было. Корабль рассекал волны под благоприятными ветрами, под ясным небом, по морю столь же безжизненному, как раскаленная пустыня. Проходили дни, лишенные всяких событий. Ворбис большую часть времени оставался в каюте. Команда относилась к Бруте с опасливым почтением. Такие новости, как Брута, распространяются быстро.
Здешнее побережье состояло из дюн со случайными бесплодными соляными болотами. Горячее марево висело над землей. Это был берег, где высадиться в случае кораблекрушения куда страшнее, чем утонуть. Здесь не было морских птиц. Пропали даже птицы, следовавшие за кораблем в ожидании объедков.
– Орлов нет, – сказал Ом. Что и следовало сказать.
Вечером четвертого дня однообразная панорама была пробита блесткой света высоко в море дюн. Она вспыхивала с определенными интервалами. Капитан, чье лицо выглядело так, словно сон не каждую ночь составлял ему компанию, позвал Бруту наверх.
– Этот… твой… дьякон велел мне высматривать это, – сказал он. – Пойди-ка приведи его.
Каюта Ворбиса была где-то у самого трюма, где воздух был густ, как жидкий суп. Брута постучал.
– Зайди.
(Слова – лакмусовая бумажка мыслей. Если вы оказываетесь во власти кого-то, кто хладнокровно употребляет слово «пройдите», сматывайтесь как можно быстрее; но если говорят «Зайди», то даже не задерживайтесь, чтобы собрать вещи.) На этом уровне иллюминаторов не было. Ворбис сидел в темноте.
– Да, Брута?
– Капитан послала меня за вами, господин. В пустыне что-то сверкает.
– Хорошо. Слушай меня Брута. У капитана есть зеркало. Одолжи его.
– Э… Что такое зеркало, лорд?
– Нечестивое и запрещенное устройство, – сказал Ворбис, – которое раскаянием можно принудить служить во славу Божию. Он, конечно, будет отрицать. Но человек с такой аккуратной бородой и крошечными усиками тщеславен, а тщеславный человек должен иметь зеркало. Возьми его. Встань на солнце и подвинь зеркало так, чтобы оно отсвечивало на солнце в сторону пустыни. Понял?
– Нет, господин, – сказал Брута.
– В неведении твоем – защита твоя, сын мой. А потом возвращайся и скажи, что увидишь.

* * *
Ом дремал на солнце. Брута отыскал ему маленькое местечко на носу, где он мог бы греться на солнышке с минимальным риском быть замеченным экипажем. А экипаж был уже достаточно напуган, чтобы искать неприятностей. Сны черепашки…
…Миллионы лет. Время мечтания. Бесформенное время. Маленькие боги снуют и зудят в пустошах, в холодных и глухих местах. Они роятся в темноте, без памяти, движимые лишь надеждой и вожделением того единственного, чего жаждут боги – веры. В глухом лесу нет небольших деревьев. Есть лишь высокие, как колонны, чьи кроны распростерлись в небе. Внизу, во мраке, не хватает света ничему, кроме мхов и папоротников. Но когда гигант падает, оставляя небольшое пространство… вот тогда начинается гонка: между деревьями по обе стороны, стремящимися развернуться вширь, и сеянцами внизу, борющимися за право расти вверх.
Иногда удается отхватить себе кусок пространства.
Леса были далеко от пустошей. Безымянный голос, ставший в последствии Омом, дрейфовал по ветру на краю пустыни, пытаясь оказаться услышанным среди бесчисленного множества, стараясь избежать оттеснения в центр. Это кружение могло продолжаться миллионы лет – ему нечем было измерять время. Все, что у него было, это надежда и четкое осознание положения вещей. И голос.
Потом был день. В известном смысле, это был день первый.
Ом уже несколько ча… некоторое время осознавал присутствие пастуха. Стадо подходило все ближе и ближе. Дожди были редки. Корм скуден. Голодные рты гнали голодные ноги глубже в скалы, выискивая прежде презираемые пучки иссушенной солнцем травы.
Это были овцы, возможно самые тупые животные во вселенной, с возможным исключением для уток. Но даже их неперегруженный разум не мог расслышать голоса, ибо овцы не слушают.
Однако, там был ягненок. Он слегка отбился. Ом проследил, чтобы он отбился подальше. За скалу. Вниз по склону. В расселину.
Его блеяние привлекло мать. Расселина была хорошо укрыта, да и овца, в конце концов, была удовлетворена, найдя своего ягненка. Она не видела причины блеять, даже когда пастух ходил вокруг скал, зовя, проклиная и, со временем, умоляя. У пастуха была сотня овец, и возможно, кажется странным, что он был готов целыми днями искать одну; на деле, именно потому, что он принадлежал к типу людей, готовых целыми днями искать одну пропавшую овцу, у него и была сотня овец.
Голос, впоследствии ставший Омом, ждал. Вечером второго дня он спугнул куропатку свившую гнездо у расселины, как раз, когда мимо проходил пастух.
Это не было большим чудом, но пастуху этого хватило. Он сделал из камней пирамидку, и на следующий день привел на это место все стадо. В полуденную жару он прикорнул и Ом обратился к нему во сне.
Через три недели пастух был забит камнями до смерти служителями Ур-Гилаша, который в то время был главным богом в этой местности. Но было слишком поздно. У Ома уже была сотня верующих, и их число все возрастало….
Всего в миле от овечьего пастуха с его стадом был со своим козопас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92