Лу-Цзе на своем веку, который был продолжительнее, чем видывали целые цивилизации, видел много агонизирующих лиц. Брута выглядел хуже всех. Он обернул коврик вокруг плечей епископа.
– Я не слышу его, – хрипло сказал Брута. – Это может значить, что он слишком далеко. Я стараюсь так и думать. Он может быть где угодно. За многие мили!
Лу-Цзе улыбнулся и кивнул.
– Опять все с начала. Он никогда не велел никому что-либо делать. Или не делать. Ему все равно!
Лу-Цзе кивнул и улыбнулся еще раз. Его зубы были желтые. Это был его двухсотый набор.
– Ему не должно быть безразлично!
Лу-Цзе исчез в своем углу снова и вернулся с плоской чашкой, полной чего-то вроде чая. Он кивнул, улыбнулся и предлагал ее до тех пор, пока Брута не взял и не сделал глоток. Вкус был такой, словно кто-то бросил в горячую воду мешок лаванды.
– Ты не понимаешь ничего из того, о чем я тут говорю, верно? – сказал Брута.
– Не слишком много, – сказал Лу-Цзе.
– Ты можешь говорить?
Лу-Цзе приложил к губам морщинистый палец.
– Большой секрет, – сказал он.
Брута взглянул на маленького человечка. Что он знал о нем? Что кто-нибудь о нем знал?
– Ты говоришь с богом, – сказал Лу-Цзе.
– Откуда ты знаешь?
– Признаки. Людям, которые говорят с Богом, тяжело живется.
– Ты прав!
Брута взглянул на Лу-Цзе поверх чашки.
– Почему ты здесь? – спросил он. – Ты не омнианец. И не эфебец.
– Вырос неподалеку от Пупа. Давно. Теперь Лу-Цзе чужой всюду, куда приходит. Лучше всего. Изучал религию в храме дома. Теперь идет туда, где есть дело.
– Возить землю и подрезать деревья?
– Верно. Никогда не был епископом или большой шишкой. Опасная жизнь. Всегда будь человеком, который чистит скамьи в церкви или подметает под алтарем. Никому нет дела до полезного человека. Никто не интересуется маленьким человеком. Никто не помнит имени.
– Именно это я и собирался делать! Но это не сработало.
– Найди другую дорогу. Я выучился в храме. Мне сказал старый наставник. Во время передряг всегда помни мудрые слова старого и почтенного мастера.
– Какие?
– Старый мастер говорил: «Тот вон парень! Что ты ешь? Надеюсь, ты принес столько, чтобы хватило всем!» Старый мастер говорил: «Ты, нехороший мальчик! Почему ты не делаешь домашней работы?» Старый мастер говорил: «Чему тот парень смеется? Никто не скажет, почему он смеется – весь дожо останется после уроков!». Когда я вспоминаю эти мудрые слова, ничто не кажется таким уж плохим.
– А что мне делать? Я его не слышу!
– Делай то, что должен. Если я и знаю что-то, то то, что ты должен пройти это все сам.
Брута сжал колени.
– Но он ничего не сказал мне! Где вся эта мудрость? Все пророки возвращались назад с заповедями!
– Откуда они их получали?
– Я… думаю, они их придумывали сами.
– Возьми их оттуда же.

* * *
– И ты называешь это философией? – хохотался Дидактилос, размахивая своей палкой. Урн отчищал с рычага кусочки песчаной изложницы.
– Ну… натуральной философией, – сказал он. Палка указывала вниз, на бок Движущейся Черепахи.
– Я никогда не говорил тебе ничего подобного! – кричал философ. – Философия предназначена для того, чтобы улучшать жизнь!
– Это улучшит жизнь множества людей, – спокойно сказал Урн. – Это поможет низвергнуть тирана.
– А потом? – сказал Дидактилос.
– Что потом?
– А потом ты разберешь ее на части, да? – сказал старик. – Разобьешь ее? Снимешь колеса? Избавишься ото всех этих шипов? Сожжешь балки? Да? Когда она отслужит по назначению, да?
– Ну… – начал Урн.
– Ага!
– Что ага? Что будет, если мы ее сохраним? Это… послужило бы для устрашения других тиранов!
– Ты думаешь, тираны не построят таких же?
– Ну… я построю больше! – закричал Урн. Дидактилос съежился.
– Да, – сказал он. – Несомненно, ты построишь. Тогда все это правильно. Даю слово. Пожалуй, я просто расстроился. А теперь… я, пожалуй, пойду, где-нибудь отдохну…
Он выглядел сгорбленным и вдруг постаревшим.
– Учитель? – сказал Урн.
– Не зови меня учителем, – сказал Дидактилос, ощупывая дорогу вдоль стены сарая к дверям. – Вижу, ты теперь знаешь все, что необходимо знать о природе человека.

* * *
Великий Бог Ом скатился вниз по склону оросительной канавы и приземлился на спину среди травы на дне. Он перевернулся, схватившись челюстями за корень и подтянув себя вверх. Форма мыслей Бруты мерцала где-то в глубине его сознания. Он не мог выделить каких бы то ни было слов, но это было не нужно; так достаточно видеть волны, что бы знать, в какую сторону течет река. Однажды, кода он различил Цитадель, как сверкающую точку в сумерках, он попытался прокричать свои мысли в глубь, так громко, как только смог.
– Подожди! Подожди! Ты не хочешь этого! Мы можем отправиться в Анк-Морпорк! Город шанса! С моим мозгом и твоей… с тобой, мир – наша жемчужница! Зачем ее выбрасывать…
А потом он соскользнул в следующий ров. Пару раз он видел орла, всегда выписывающего круги.
– Зачем совать руку в жернов? Это место заслужило Ворбиса! Овцы заслуживают, чтобы их гнали!
Что-то в этом роде было, когда первого его верующего забили камнями до смерти. Конечно, к тому времени у него было несколько дюжин верующих. Это была щемящая боль. Это было горько. Невозможно забыть своего первого верующего. Он придает тебе форму. Черепахи не слишком приспособлены к передвижению по пересеченной местности. Тут нужны или более длинные ноги, или более мелкие рвы. Ом прикинул, что он делает менее одной пятой мили в час по прямой, а Цитадель как минимум в двадцати. Однажды он показал неплохое время среди деревьев в оливковых зарослях, но оно с лихвой ушло на преодоление каменистых мест и каменных границ полей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92