Ветер принес туман, горячий и наполенный электрическими вспышками, а море по-прежнему бушевало.
Симония вытащил рангоутное дерево, и заметил, что вес полегче, так как кто-то схватился за другой конец. Он взглянул в глаза Бруте.
– Молчи, – сказал Брута.
– Это боги нас наказывают?
– Молчи!
– Я хочу знать!
– Так лучше, чем если бы мы сами себя наказывали, верно?
– Остались люди, которые уже никогда не выберутся из кораблей!
– Никто не говорил, что это будет приятно!
Симония оттащил кусок обшивки. Там был человек, доспехи и кожаные части были исковерканы настолько, что ничего невозможно было определить, но живой.
– Слушай, – сказал Симония под порывом ветра. – Я не сдамся! Ты не победил! Я делаю это не для каких бы то ни было богов, существуют они, или нет! Я делаю это для людей! И прекрати так улыбаться!
Пара костей упала на песок. Мгновение они искрились и потрескивали на песке, а потом исчезли. Море успокоилось. Туман разорвался на клочья и исчез в никуда. В воздухе по-прежнему висела дымка, но хотя бы было видно солнце, пусть всего как более яркое пятно на куполе неба. Еще раз, снова, возникло ощущение, что вселенная затаила дыхание. Появились боги, прозрачные и мерцающие, в фокусе и нет. Солнце засияло на призраках золотых кудрей, крыльев и лир. Когда они заговорили, они заговорили в унисон, их голоса то вырывались вперед, то запаздывали, как всегда получается, когда группа людей старательно пытается воспроизвести нечто, что было велено сказать. Ом был в этой толпе, он стоял прямо позади Цортского Бога Грома с отстраненным выражением лица. Было заметно, пусть одному Бруте, что правая рука Бога Грома исчезала за его собственной спиной таким манером, словно кто-то держал ее выкрученной на грани боли. Что боги сказали, услышал каждый сражающийся на своем родном языке, в соответствии со своим собственным восприятием. Это сводилось к:
I. Это Не Игра.
II. Здесь и Сейчас, Вы Живы.
А потом все кончилось.

* * *
– Ты станешь хорошим епископом, – сказал Брута.
– Я? – сказал Дидактилос. – Я же философ!
– Хорошо. Нам самое время обзавестись философом.
– И эфебец!
– Хорошо. Ты сможешь придумать лучший способ управления страной. Священники не должны этим заниматься. Они не могут думать об этом должным образом. Как и солдаты.
– Спасибо, – сказал Симония.
Они сидели в садике Ценобриарха. Высоко в небе кружил орел, высматривая нечто, что не было бы черепахой.
– Мне нравится идея демократии. Должен же быть кто-то, кому все не доверяют, – сказал Брута. – Таким образом, все счастливы. Подумай об этом. Симония?
– Да?
– Я назначаю тебя главой Квизиции.
– Что?
– Я хочу прекратить ее деятельность. И я хочу сделать это самым тяжелым способом.
– Ты хочешь, чтобы я перебил всех инквизиторов? Отлично!
– Нет. Это простой путь. Я хочу как можно меньше смертей. Разве что тех, кто получает от этого удовольствие. Но только их. Теперь… а где Урн?
Движущаяся Черепаха по-прежнему оставалась на берегу, ее колеса были погребены под нанесенным штормом песком. Урн был слишком расстроен, чтобы попытаться выкопать ее.
– Последний раз он возился с починкой дверного механизма, – сказал Дидактилос. – Его хлебом не корми, дай что-нибудь починить.
– Верно. Надо будет найти для него занятие. Орошение. Архитектура. Что-нибудь в этом роде.
– А что ты собираешься делать? – спросил Симония.
– Мне надо сделать копии Библиотеки, – сказал Брута.
– Но ты же не умеешь ни читать, ни писать, – сказал Дидактилос.
– Нет. Но я вижу и могу рисовать. Две копии. Одна для хранения здесь.
– Когда мы сожжем Семикнижие, будет полно места, – сказал Симония.
– Ничего не будет сожжено. Всему свое время, – сказал Брута.
Он взглянул на мерцающую полоску пустыни. Смешно. Сейчас он был так же счастлив, как тогда, в пустыне.
– А потом… – начал он.
– Да?
Брута опустил взгляд на фермы и деревеньки вокруг Цитадели. Он усмехнулся.
– А потом мы лучше будем заниматься делом, – сказал он. – Каждый день.

* * *
Фаста Бенж задумчиво греб домой. Он отлично провел эти несколько дней. Встретил множество новых людей и продал довольно много рыбы. Птанг-Птанг со своими прислужниками лично обратился к нему, взяв обещание никогда не развязывать войны в месте, о котором он никогда и не слышал. Он согласился. (В языке племени Фасты Бенжа нет эквивалента слову «война», потому что воевать им не с кем, а жизнь и так достаточно сложна. Слова Птанг-Птанга дошли как: «Помнишь, как Пача Мож ударил своего дядю большим камнем? Что-то в этом роде, только много хуже».) Какие-то новые люди показали ему удивительный способ делать молнию. Бьешь по этому камню этим твердым куском, и получаешь маленькие кусочки молнии, которые падают на сухую штуковину, которая становится красной и горячей, как солнце. Если положить туда еще дерева, она становится больше, и если положить на нее рыбу, она чернеет, но если действовать быстро, она становится не черной, а коричневой и на вкус – лучшее из всего, что он когда-либо пробовал, хотя это и не сложно. И еще ему дали несколько ножей, сделанных не из камня и одежду, сделанную не из тростника, и, в общем и целом, жизнь улыбалась Фасте Бенжу и его племени. Он, правда, не совсем понял, почему вдруг множество людей может захотеть ударить дядю Пачи Можа большими камнями, но это действительно ускорило темп технического прогресса.

* * *
Никто, даже Брута, не заметил, что вокруг больше нет старого Лу-Цзе. Быть незаметным, не важно, есть ты, или тебя нет, – это часть обязанностей исторического монаха. На самом деле, он упаковал свою щетку и босай-горы и ушел по тайным тоннелям и потайным тропам в потаенную долину в центральных горах, где его ждал аббат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92