Он подозревал, что жест Ворбиса не только сдерживал стражников, хотя они и окружили его живой стеной. Он еще и наполнил святилище тишиной. В которой Ворбис заговорил.
– А, мой Брута. Мы обыскались тебя. И вот теперь даже ты здесь…
Брута остановился в нескольких шагах. То… что бы это ни было… что толкнуло его войти, исчезло. Теперь все, что было, был Ворбис. Улыбающийся. Та, все еще способная мыслить часть его сознания, думала: «Тебе нечего сказать. Никто не будет слушать. Никому нет дела. Ну, расскажешь ты людям об Эфебе и Брате Мардаке, и о пустыне. Это не будет фундаментальной истиной. Фундаментальная истина. Вот на чем держится мир, вместе с Ворбисом».
Ворбис сказал:
– Что-нибудь не так? Ты хочешь что-то сказать?
Черные-на-черном глаза заполнили мир, как две бездны. Брутин разум покорился и брутино тело взяло верх. Оно потянуло его руку и подняло ее, на глазах у рванувшихся вперед стражников. Он увидел, как Ворбис подставил щеку, и улыбнулся. Брута остановился и опустил руку. Он сказал:
– Нет, не хочу.
Тогда, в первый и единственный раз, он увидел Ворбиса в ярости. Прежде дьякону случалось разозлиться, но это контролировалось разумом, включалось и выключалось по мере надобности. Но то, что было сейчас, было иное, неконтролируемое. И это лишь на мгновение вспыхнуло в его глазах. Когда на Бруте сомкнулись руки стражников, Ворбис шагнул вперед и похлопал его по плечу. Он на секунду заглянул Бруте в глаза, а потом сказал мягко:
– Избейте его до полусмерти, и пусть жар сделает остальное.
Один из Ясмей начал было что-то говорить, но умолк, увидев выражение лица Ворбиса.
– Сейчас же.

* * *
Мир тишины. Ни единый звук не доносится сюда, кроме шороха ветра в перьях. Отсюда сверху мир кажется круглым, опоясанным лентой моря. Видно все от горизонта до горизонта, солнце кажется ближе. И вот, глядя вниз, глядя на фигурки… …внизу среди ферм на краю пустыни… …на небольшом холмике… …маленький нелепый куполок… Ни звука, лишь свист ветра в перьях, когда орел складывает крылья и падает камнем вниз, и свет сходится клином на крохотном движущемся пятнышке, на котором сконцентрировано все внимание орла. Ближе и… …когти выпущены… …цап… …и вверх…

* * *
Брута открыл глаза. Его спина всего-лишь была в агонии. Он давно привык выключать боль. Его распялили на поверхности чего-то, его руки и ноги были прикованы к чему-то, чего он не видел. Небо вверху. Возвышающийся фасад святилища с одной стороны. Немного повернув голову, он у видел примолкшую толпу. И коричневый металл железной черепахи. Он чувствовал запах. Кто-то только что затянул оковы на его руках. Брута взглянул вверх, на инквизитора. Ну, что он там должен сказать? А, вот.
– Черепаха Движется? – пробормотал он.
Человек усмехнулся.
– Не эта, дружище, – сказал он.

* * *
Мир кружился под Омом, пока орел поднимался на панцеребойную высоту, а его разум был объят экзистенциальным ужасом оторванной от земли черепахи. И мыслями Бруты, ясными и четкими в непосредственной близости от смерти… «Я лежу на спине, становится все жарче и жарче, и скоро я умру…» Осторожно, осторожно. Собраться, собраться. Это может случиться в любую секунду… Ом вытянул свою длинную костлявую шею, вгляделся в тело прямо над собой, выбрал то, что он надеялся, было примерно тем, чем нужно, просунул нос сквозь коричневые перья над когтями, и цапнул. Орел сморгнул. Ни одна черепаха никогда за всю историю не делала ничего подобного ни с одним из орлов. Мысли Ома проникли в маленький серебристый мирок орлиных мозгов:
– Мы ведь не хотим обидеть друг друга, верно?
Орел сморгнул еще раз. Орлы никогда не имели большого воображения или предвидения, свыше представления о том, что черепаха разбивается, если ее сбросить на камни. Но у него начала вырисовываться мысленная картина того, что случится, если отпустить тяжелую черепаху, по-прежнему нежно стискивающую весьма существенную часть его тела. Его глаза увлажнились. Новая мысль прокралась в его мозг.
– Теперь. Сыграешь, ох, в мячик со мной, я сыграю… в мячик с тобой. Понял? Это важно. Вот что я собираюсь сделать…
Орел стремительно поднимался в струях горячего воздуха идущих от раскаленных скал, он устремился в сторону далекого сияния Цитадели. Ни одна черепаха прежде не делала этого. Ни одна черепаха во всем мультиверсуме. Но ни одна черепаха никогда не была богом, и не знала неписанного девиза Квизиции: «Cuius tecticulos habes, habeas cardia et cerebellum». (Кого держишь за яйца, держишь за сердце и за душу.) Когда надежно держишь чужое внимание в руке, их сердца и мысли никуда не денутся.
Урн протолкался сквозь толпу, Фергмен тащился следом. Это одновременно и плюс и минус гражданских войн, по крайней мере поначалу все носят одни и те же мундиры. Куда как проще опознать врагов, когда они носят другие цвета, или по крайней мере говорят со смешным акцентом… Их можно, скажем, обзывать «чурками». Это упрощает дело.
«Эге, – подумал Урн. – Да это же почти философия. Жаль, что я скорее всего не доживу, чтобы рассказать об этом кому-нибудь».
Большие ворота были приоткрыты. Толпа молчала и была чем-то поглощена. Он вытянул шею, чтобы посмотреть, а потом взглянул вверх на солдата около него. Это был Симония.
– Я думал…
– Не вышло, – горько сказал Симония.
– А вы…
– Мы все сделали! Что-то сломалось!
– Это все здешняя сталь, – сказал Урн. – Связующие узлы, работающие с детонацией…
– Да какая теперь разница? – сказал Симония. Унылый голос, которым это было сказано, заставил Урна взглянуть туда, куда были обращены глаза толпы. Там была еще одна железная черепаха – точная модель черепахи, посаженная на что-то вроде жаровни из металлических полос, в которой пара инквизиторов все еще раздувала огонь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92