Спальню он перенесет со второго этажа в подвальный и запретит туда вход всем без исключения. Нахараров разошлет по домам, нечего им околачиваться во дворце. Повару велит пробовать любое кушанье... А не лучше ли взять нахараров под стражу и подержать, покуда не уляжется буря, за решеткой?
После шахской грамоты он никому уже не верил. Слава богу, спарапет Васак далеко от дворца и бьется с врагами как лев; слава богу, тесть, Андовк Сюни, сражается плечом к плечу со спарапетом, иначе царь не поручился бы, что подозрение не пало бы и на них... Ну а более всего сомневался он в себе, в своих силах, в своей последовательности, решимости, непоколебимости...
Однообразное позвякивание ложек, вилок и кубков мало-помалу стихло, и царь молниеносно скользнул взглядом по гостям. Те вопросительно смотрели на князя Паргева, который ни жив ни мертв сидел за прибором из золота. До них наконец дошло: на столе непорядок, — и они, перемигиваясь или подталкивая соседа локтем, давали друг другу знать об этом.
Царь глядел то на одного нахарара, то на второго, а то на взмокшего от волнения князя Паргева. Сердце бешено колотилось. Болезненно-неестественный блеск глаз стал ярче. И царь вскочил с места.
— Тебе не ведомо, князь, что за этим столом только я вправе пользоваться золотой ложкой, вилкой и кубком? — загремел под сводами трапезной гневный его голос.
— Я тоже заметил, что мой прибор из золота,— побледнев, сказал князь Паргев.—Глазам своим не верю.
— И ты не знаешь, как это золото очутилось перед тобой? — грозно спросил царь.
— Заговор! — в страхе выкрикнул владетель Артаза. — Кто-то хочет посеять вражду между мной и моим государем.
— Это золото — смертельное оскорбление, брошенное царю! — еще громче крикнул царь, чтобы князь не полагался больше на свой голос. — Наглая, вызывающая непокорность, бунт!
— Опомнись, государь! Что ты такое говоришь? — воскликнул уязвленный Паргев. — Чего ради мне бунтовать? Кто твой оплот в трудный час? Не горстка ли нахараров? И тебе известно, я всегда в их числе.
— Нечего корить меня верностью! Грош ей цена, если ты ею похваляешься. Дожидался повода попрекнуть? Стало быть, верность так уж обременяет тебя? Тогда сбрось его, это бремя!
— Может быть, это слуги ? — Князь Паргев едва сдерживал слезы. — Может быть, они подкуплены подлым предателем. Будь благоразумен, царь!
— Ты удалишься, князь, в свои покои, затворишься там и не выйдешь; покуда я не разберусь что к чему. Соблаговоли распрощаться с нами сию же минуту.
Царь хлопнул в ладоши, и телохранители вывели из трапезной бледного как смерть, понурившегося и пристыженного владетеля Артаза. А царь, ко всеобщему удивлению, как ни в чем не бывало принялся за еду. Взял цыпленка, разорвал руками, отхватил здоровенный кус и, с видимым удовольствием разжевав, проглотил.
— Стол сегодня и впрямь царский, — весело сказал он. — Давно я не ел с таким аппетитом.
Ему не ответили. Установилась мертвая тишина.
— Когда-то за этим столом сиживала армянская знать, — вскинулся царь. — Меружан Арцруни, Нерсес Камсаракан, Айр-Мардпет, братья Мамиконяны, католикос... Не принуждайте меня скучать по ним. Я, между прочим, уверен, им тоскливо без своего царя. Сейчас мы провозгласим здравицу в их честь... Итак, выпьем за здоровье достойных наших противников!
— Ты обидел одного из преданнейших твоих нахараров, — упрекнул царя князь Вачак, и в его голосе прозвучало самодовольство. — Я не верю, что он виноват. Да ты, царь, и сам в это не веришь.
— Виноват? Владетель Артаза Паргев виноват? — царь неожиданно рассмеялся. — Ведь это же я подменил ему прибор. — Оторопевшие нахарары повскакали с мест и уставились на царя. А царь знай себе раскатисто хохотал. Нахара-рам даже померещилось, что их государь помутился умом. Они окружили его и принялись успокаивать. А он схватился руками за живот и бесстыдно хохотал им в лицо. — Пробрался по-воровски. В царской своей тиаре. С серьгами в ушах. В этих вот красных башмаках. В пурпурной мантии. И как же я наслаждался своей подлостью! Как последний негодяй.
Он с трудом и далеко не сразу унялся — будто остановил катящийся под гору снежный ком, — утер рукавом слезы, перевел дыхание и почувствовал, что его неудержимо тошнит. Но от чего — то ли от этой его проделки, то ли от воспоминания о шахской грамоте, то ли от мысли о Самвеловом преступлении? Он поглубже устроился в кресле, помрачнел, сжал голову ладонями и отрешился от всего вокруг.
— Но зачем же, царь, зачем? — осторожно спросил князь Вачак.— Разве эта жестокость не бессмысленна? И над кем ты глумишься — над преданнейшим человеком. Да еще в такие времена...
— Ты теперь один из самых влиятельных моих нахараров, князь Вачак, — насмешливо сказал царь. — Тебе ли сетовать на времена!
— Жестокость, государь, уместна в дни мира и спокойствия, — не отлипал Вачак. — Заклинаю тебя, верни Паргева!
— Напротив, князь, — устало ответил царь. — В мирные дни жестокость совершенно неуместна.
— Но зачем ты обрушился на Паргева? — упрямо выспрашивал царя князь Вачак.— Что он такого сделал?
— Затем и обрушился, чтобы ничего не сделал, - вдруг мягко, по-доброму улыбнулся царь.
— Но где же здравый смысл?!
— В решении, князь, в приговоре. Именно в приговоре, — по-прежнему улыбался царь. — Здравый смысл — он всегда в приговоре, зря ты ищещь его на стороне.
Встал, хлопнул в ладоши и крикнул:
— Где гусаны? Что это за пир — без песен!
То есть приспела пора переходить к кутежу. Слуги немедля освободили столы и перенесли их вместе с креслами в разные концы трапезной, чтобы, разместившись вдоль стен, гости слушали гусанов и любовались танцовщицами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148