Нахарары словно сговорились: приверженцы Персии и приверженцы Византии перемешались, и лишь мелочи одежды да еще, пожалуй, прически выдавали принадлежность к той или другой стороне. Это становилось уже опасным, ибо царь и в мыслях не держал, что две враждующие стороны способны хоть на полчаса найти общий язык и объединиться против него.
Кто хорош, так это Айр-Мардпет, вы только гляньте, гляньте на него: просторная, складка на складке рубаха — это по-армянски, поверх нее белая туника — это по-гречески, завитые волосы — это уже по-персидски. С ума сойти, ей-богу!
— Приверженцам Персии стать справа от трона, — со злым смешком приказал царь, — приверженцам Византии — слева!
— Отправь Ормиздухт обратно! — исполненный негодования, потребовал католикос Нерсес.
— Изгони Олимпию, — дружелюбным голосом добавил Меружан Арцруни, и царь так и не взял в толк — просьба это или распоряжение.
— Драстамат! — во все горло крикнул царь, хотя ясно видел, что тот, на голову выше всех, стоит у дверей. — Позови моего друга детства азата Ефрема. Хочу сыграть с ним в шахматы.
В глубине души он обрадовался, что им не найти общего языка. Уже самые первые их слова несуразны и курам на смех. Почему отправить обратно одну только Ормиздухт? Почему изгнать одну только Олимпию? Выходит, кому-то из двоих все-таки остаться?
Он подошел к трону, увидел съежившегося под пурпурной мантией, словно завернутого в нее, напуганного сына, взял его на руки и вынес. Пусть ему и в голову не придет, что подданные царя когда-либо дерзнут предъявлять требования своему государю, попытаются прижать его к стене или вывести из равновесия. Почему-то он отнес сына в спальню, извлек из-под мантии, как из пеленок, стал перед ним на колени, взял за руку и с умилением заглянул в глаза.
В глазах у Папа был страх. Отпечаток того мгновения, когда внезапно распахнулась двустворчатая золоченая дверь и в зал — волна за волной — ворвалась взбешенная свора нахараров. Значит, он уже в состоянии улавливать запах опасности, умеет различать дробный перестук барабанов. Никто его этому не учил, никто не рассказывал о барабанах, да
и какая в том нужда; должно быть, есть нечто, с кровью передающееся из рода в род. Это хорошо, но отчего же он испугался, ведь отец-то был рядом. Когда я рядом с тобой, ты не вправе бояться. Слышишь, не вправе!
— Завтра мы отправимся с тобой на охоту,— мягко сказал царь. — А вечерком зайди на конюшню и выбери себе коня по вкусу. Я его тебе подарю.
Поднялся, с виноватым лицом взъерошил черные волосы сына и медленно направился к выходу. Он лебезил перед сыном. Чтобы тот уверовал в мощь отца, во всемогущую отцову силу, чтобы в детскую его душу не закралось сомнение.
— А меч подаришь? — послышался вдруг голос Папа. Царь обернулся и с удивлением взглянул на него. Сын
что-то понял, уловил чутьем. И хотел побольше выгадать, покуда отец угождает ему и потакает. Будь ты обыкновенным мальчишкой, я бы тебя, паршивец этакий, попросту выпорол, но, коль скоро ты наследник престола, твои слова никоим образом не возбраняются, напротив, они достойны всяческого поощрения. Сын затеял с отцом торг. Чтобы забыть яростный и беспомощный голос отца. И ворвавшуюся в двустворчатую золоченую дверь непотребную свору наха-раров. Чтобы отец оставался для него воплощением силы и могущества. Нет, он из тех, кто ест, он едок. С отменным аппетитом, до того отменным, что не прочь отведать и отцовского мяса. И, невзирая на охватившую радость, царь пожалел сына, потому что — увы! — заслуживающие порицания свойства похвальны, весьма похвальны у престолонаследника. Сколь же, стало быть, ущербна та разновидность рода человеческого, к коей принадлежат престолонаследники и цари.
— Подарю, — улыбнулся он. — Непременно подарю.
— Настоящий? — уточнил сын.
— Настоящий.
И быстро направился к тронному залу, довольный, что припоздал и заставил ждать виднейших царедворцев. Толкнул ногой дверь, решительно вошел и, ликуя, стал очевидцем свары персолюбов, греколюбов и прочих «любов»; те уже вцепились друг другу в глотки, и сызнова зазвучала набившая оскомину песенка: наша связь с персами теснее, наши цари и те персидского происхождения; нет, мы христиане и крепче связаны с Византией. И никто не говорил, кто же мы сами такие и куда держим путь. И поскольку то был для царя день противоречивых чувств, он не захотел перестраиваться, и его ликование сменилось глубокой грустью.
Не лучше ли, если бы они хоть единожды сплотились против царя ? Двинься они против царя объединенными силами, ему было бы совестно не обрадоваться их единству, не испытать гордость.
— Персолюбы — направо! — весело подтрунил он. — Гре-колюбы — налево!
— Зачем ты над нами издеваешься, царь? — оскорбился Смбат Багратуни, повергнув царя в изумление: с чего бы это тугодум аспет, вместо того чтобы принять услышанное всерьез и стать слева от трона, уловил насмешку?
— Какое уж тут, прости господи, издевательство? — Царь придал лицу невинное выражение. — Просто я хочу говорить с каждой стороной в отдельности.
— Нас не проведешь, царь, — выступил вперед католикос и добавил с благородным своим негодованием: — Я хорошо тебя знаю, ты заверишь обе стороны в своем сочувствии.
— Нерсес! — укоризненно посмотрел на него царь и с сожалением покачал головой.
Царь совершенно не узнавал двоюродного брата. Он еще мог кое-как смириться с тем, что в один прекрасный день Нерсес перейдет в стан врагов, но что Нерсес разучился понимать насмешку — вот это уж непростительно. Наверное, с головой уйдя в благотворительность, католикос отдал просвещению страны столько душевных сил, что превратился мало-помалу в человека попросту неинтересного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148