— Нерсес! — повторил царь с былой любовью и теплотой.
— Я благоустроил твою страну, просветил твой народ, ныне у нас нет селения, где не стояли бы школа, больница или приют,— продолжал Нерсес так истово, что каждое его слово, казалось, должно было хлестать царя по лицу, взывать к совести, выводить из беспамятства. — И чем же ты мне отвечаешь? Аршакаваном? Городом безбожников? Раздором с нахарарами?
— Поначалу я тоже думал, что ты денно и нощно трудишься на благо страны, и, господь свидетель, гордился тобой, — спокойно возразил царь. — Но вскоре понял: прикрываясь словами «народ, народ», ты служишь только себе, лишь церкви. Ты постарался завоевать доброе имя, чтобы получить право вмешиваться в мои дела.
— Ты клевещешь на меня! — до глубины души возмутился Нерсес и ударил жезлом об пол. И удар жезла стал как бы опорой его возмущению. Значит, Нерсеса оскорбила не напраслина, а правда.
Нахарары, даже кое-кто из сторонников Персии, зароптали: смотрите, мол, до чего мы дожили, если царь громогласно порочит католикоса, человека столь святого и преданного.
— Эх, Нерсес, Нерсес! — грустно улыбнулся царь. — Из тебя так и не получился священнослужитель. Твои цели остались сугубо мирскими. Теперь скажи, чего ты от меня хочешь? Чего добиваешься?
— Уничтожь Аршакаван. Помирись с нахарарами. Примири их между собой. Мы должны наметить общую цель.
— Ты обыкновенный нахарар, Нерсес, только и всего,— горько усмехнулся царь. — А если нет, отчего же ты тогда облагаешь народ налогами? И если ты воистину заботишься о благе простого люда, если искренне говоришь в проповедях, что крестьянин угнетен, отчего же выступаешь против Аршакавана? Отчего, пользуясь положением главы Великого судилища, собственнолично судишь устремившихся в Аршакаван беглецов? Где же здесь логика? Если ты настоящий священнослужитель, то отчего тебя так волнует политика? Какое тебе дело, с кем царь в союзе и с кем враждует?
— Откажись от Аршакавана, и мы пойдем на уступки, — сказал Камсаракан, почему-то пряча руки за спину.
— Армянские цари всегда совершали выбор, государь,— проговорил Меружан Арцруни голосом, исполненным спокойствия и достоинства. — Ты должен принять чью-либо сторону. — И сочувственно добавил: — Зря ты идешь наперекор судьбе.
Сочувствие было искренним, сомневаться не приходилось. И это еще больше взъярило царя. Он вообще принимал близко к сердцу любое слово Меружана. Принимал близко к сердцу и гневался. Ибо не умел скрыть, что этот человек — его слабость. Он не в силах был себя побороть, он любил его, самого опасного своего врага, этого прекрасного как лев молодого мужчину, которого господь должен был бы дать ему в союзники.
— Все только и знают что советовать, — окончательно потерял терпение царь. — Мы стали народом советчиков. Всякий считает своим долгом учить другого уму-разуму. — Он огляделся, увидел сытых, самодовольных нахараров и разъярился пуще прежнего. — Куда ни повернись, всюду советчики. В этой стране и стар и млад все знают. Нет ничего неясного. Всем ведомо, что нужно делать. Но как, как, как?! Вот этого никто не знает. Никто не знает и знать не хочет. — И вдруг ни с того ни с сего заорал во все горло: — Персолюбы — направо, греколюбы — налево! Не слышите, что приказывает вам ваш царь? Отчего же не становитесь налево и направо? Стыдно? А действовать? Действовать
можно, верно ведь? Чьи земли поближе к персидской границе, того тянет переметнуться на сторону Персии, чьи поближе к византийской, стоит за союз с Византией. А мне-то, мне, который посреди страны, в самом ее сердце, как быть мне? — Чуть понизил голос, но не справился с задышкой. — Твое, святейший, предложение наметить общую цель можно принять с одним условием. Если мы будем полагаться лишь на себя. И поймем, что Аршакаван строится не только для моей, но и для вашей пользы.
— Я с тобой, царь! — воодушевленно воскликнул князь Вачак, тот самый, которого однажды, во время достопамятного обеда, царь усадил на свое место.
— Бога ради, князь Вачак, не путайся под ногами, — снова распалился царь. — Примкни к какой-нибудь из сторон. А ты почему сам по себе, Айр-Мардпет?
— Я очень стар, царь.
— Тоже мне стар! В этот роковой час ты обязан сделать выбор! — настоятельно потребовал католикос.
— Святейший, — насмешливо развел руками царь, — как ты миришься с многоженством? Ты же всем его запретил. Так отчего дозволяешь мне? Разве это не язычество? Что ж получается, царь язычник, а Подданные — христиане ?
Меружан Арцруни подошел к царю, дружески положил ему на плечо руку, прямо и открыто посмотрел в глаза и сказал:
— Я боюсь, царь.
— Чего ты боишься, Меружан Арцруни? — усмехнулся царь.
— Боюсь изменить родине.
— Однако это не мешает тебе втайне от меня ездить к шаху, — взревел царь и резко отстранился.
— Не думай, что изменить так уж легко, — мягко, невзирая на цареву грубость, заключил Меружан и отошел: я, мол, сказал все, что имел.
— Аршакаван — мой! — зло крикнул царь.— И я никому его не отдам. Я стану драться против вас заодно с вашими рабами и слугами.
— Князь Арцруни прав, — сказал католикос. — Если их назовут изменниками, то знай — вина в этом твоя.
— Может, ты тоже прав, посылая в Кесарию письма и сетуя в них: вот, дескать, армянских первосвященников будут отныне рукополагать на родине, не спросясь Византии. — Царь едва не задохнулся от ненависти. Он давно знал
о письмах католикоса, но стоило заговорить о них вслух, и поведение Нерсеса показалось ему прямо-таки вопиющим.—Может, в этой твоей измене повинен опять же я?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148