Но что ни говори, есть в твоем деле что-то вроде актерства — этакая театральность, многоцветные знамена, ободряющий зов медных труб, ржание коней и цокот их подков, поблескивающие под солнцем мечи и шлемы... Даже в гибели на поле брани гораздо больше величия и мужественности, чем в смерти под какой-нибудь дворцовой колонной от пущенной из-за угла стрелы или от яда. Ну а после победы... Кто устилал мой путь коврами, кто осыпал меня цветами, кто самозабвенно возглашал здравицы в мою честь? Верно, устилали, осыпали, возглашали, но — вслед за тем, как это устраивали мои люди, а не стихийно, не от полноты чувств. Словом, тебе рукоплещут побольше моего. С тобою всегда праздник, со мною — будни. Знаешь, что меня утешает? Может статься, и ты мне завидуешь... Если хочешь, чтобы многолетняя наша приязнь осталась непоколебимой, завидуй мне, завидуй хоть немного. По-братски тебя прошу... Чтобы я и впредь мог тебя любить.
— Айр-Мардпет, распорядись отворить кладовые дворца и отправить в Аршакаван вдоволь продовольствия.
Едва Мардпет открыл рот — то ли осторожно возразить, то ли изъявить одобрение, — царь раздраженно повысил голос:
— Говорю, отправить в Аршакаван вдоволь продовольствия !
Только вот горечь поражения бременем ляжет на плечи Нерсесу. Не даст ему покоя. Подвигнет к отмщению. А такой мести нужно опасаться. Да и вообще после всякой победы следует быть настороже. Но, может, на этот раз Нерсес простит его, а? Боже ты мой, как было бы хорошо, если б простил! Как счастливо и покойно чувствовал бы себя царь. Может, его утихомирят деньги? А обширные угодья, которые я ему подарю? Царская казна понесет убытки, невозместимые убытки. Непомерно дорого заплачу я за эту победу. И победил ли я тебя, Нерсес? Сомнительно, ох как сомнительно. Ведь я же усиливаю, укрепляю твою власть, и в один прекрасный день твой авторитет начнет угрожать мне. Видишь, мы расставляли друг другу ловушки и оба угодили в них. Так что не таи камня за пазухой, и пусть он окончится вничью, этот поединок.
— Айр-Мардпет, скажи азату Ефрему, чтобы ждал меня. Я непременно выкрою время и сыграю с ним в шахматы. Только с ним и удается отдохнуть по-настоящему.
Живешь, живешь, подумал царь, и не знаешь, ради чего. Потом вдруг обнаруживаешь смысл своего существования. И дай бог, чтобы он не обернулся словесами, а обрел плоть и кровь. И возник бы Аршакаван, и родилась бы мысль — создать новую силу и опору с помощью обездоленных. А там, глядишь, выяснится, что, сам того не ведая и не сознавая, ты каждый свой шаг посвящал Аршакавану, смыслу своего существования, своей страсти, навязчивой своей идее. Положим, в чем-то ты уступил кому-то — сегодня ты вправе утверждать, что пошел на это во имя Аршакавана. Два наха-рара повздорили между собой, и, допустим, ты стал на сторону второго — опять-таки во имя Аршакавана. Все эти случаи, значительные и пустяковые, ты — ни дать ни взять усердная пчела — терпеливо собрал воедино, слепил друг с другом, скопил про запас, сопоставил, разложил по порядочку, и стоит из общей этой цепи изъять ничтожное с виду событьице — и Аршакавана не будет; нарушь в этой цепи последовательность — и Аршакавана не будет, пойми же ты, не будет Аршакавана.
Выходит... Вот так так!.. Выходит, я жил правильно... Вот уж не думал, не гадал... Ну конечно, коль скоро бесчисленные хитросплетения всех этих следствий и причин довели меня нынче до Аршакавана, стало быть, я жил верно. Открытие воистину неожиданное. Открытие, сделав которое впору разве что улыбнуться глуповатой улыбкой, испытать неловкость перед самим собой и — это в твои-то годы, при твоем положении и короне! — зардеться точь-в-точь красная девица, потому как, глядя бесстыжими своими глазами, кто-то льстит тебе сейчас напропалую, льстит и не верит ни единому своему словечку, а уж ты и подавно ему не веришь. И все же любопытно. Ты, оказывается, жил правильно, шестнадцатый Аршакуни. Жил правильно и знать об этом не знал. Прямо-таки в голове не укладывается. Кому-кому, но мне ли не ведомо, что, если надо было солгать, я лгал, если надо было пойти на бесчестие, я шел, если надо было быть жестоким, я был им, если неизбежно было клятвопреступление, я его не избегал... Чего я только не творил...
Он готов был до крайности отягчить свои погрешения, сознаться в таких вещах, которые доселе и от себя-то тщательно утаивал, готов был даже выдумывать, лишь бы грехов было побольше - великих, ужасающих, непростительных... Сейчас они подскочили в цене, преобразили прежнюю свою сущность, превратились чуть ли не в предмет гордости. А ты-то... Ты, католикос всех армян, именно ты... Меня ведь не проведешь и себя самого не проведешь тоже: да, ты несчастен в новом твоем облачении, да, ты клянешь тот день, когда из рук у тебя вырвали меч, путами укротили
силу твоих мышц, сожгли твое былое и развеяли в прах заодно с одеждой. Ты, который всю свою жизнь был и честен, и прямодушен, и предан, и отважен... Он охотно добавлял Нерсесу достоинств, даже выдумывал, лишь бы добродетелей было побольше. Раз уж ты дошел до этого, то какие еще сомнения — конечно же ты жил неверно. Ибо каждый свой шаг посвящал этому дню, ибо события твоей жизни, большие и малые, сложились так, что одно за одним, звено за звеном привели, подтолкнули тебя к схиме. Поди-ка да разберись, дорогой мой сородич. Я со всеми моими ошибками жил правильно, обрел свой Аршакаван, смысл своей жизни, а ты, вроде и не ошибаясь, жил неверно и стал католикосом, более того - независимым патриархом... которым управляет и помыкает царь. Что и говорить, я страшно рад этому нежданному повороту, однако не могу не воскликнуть, хотя бы и в голос с тобой:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148